Биографии. История жизни великих людей

История жизни
«За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!» Елена и Михаил, Мастер и Маргарита, сотворили эту любовь, ставшую для многих символом сплетения необъяснимого и реального.
«Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной... Когда я слышал стук твоих каблучков... Ты была самой лучшей женщиной в мире... Божество мое, мое счастье, моя радость. Я люблю тебя! И если мне суждено будет еще жить, я буду любить тебя всю мою жизнь. Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя... Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жизнь, жена моя!» Эти слова всего за несколько дней до смерти измученный писатель горячо шептал Елене Сергеевне, благодаря за те двенадцать лет счастья, которые она ему подарила. Возлюбленная, жена, друг, секретарь, единомышленник... Ее судьба и судьба «Мастера и Маргариты» будто единый роман. Или они сами так захотели, сплетая и расплетая миф своей жизни, звенья которой невозможно разъять, они будто единое полотно. И вдвоем искали вечной любви. Внутри и за пределами естества жизни. Искали как опоры.
«Да... Вот я хочу вам сказать, что, несмотря на все, несмотря на то, что бывали моменты черные, совершенно страшные, не тоски, а ужаса перед неудавшейся литературной жизнью, но если вы мне скажете, что у нас, у меня была трагическая жизнь, я вам отвечу: нет! Ни одной секунды. Это была самая светлая жизнь, какую только можно себе выбрать, самая счастливая. Счастливее женщины, какой я тогда была, не было», - писала Елена Сергеевна.
Это была неизбежность. Оправдание жизни для нее. Жизнь приобрела смысл и для него. Все было плохо. Он был женат второй раз, все истончилось, «пречистенский круг» его друзей, друзей его второй жены, заставлял его быть страдальцем, а он не хотел, в нем было еще столько жизни, дома он стал чувствовать себя неудачником, им не интересовались, ну разве что как собаками или лошадьми... Все не ладилось...
Первоначально, еще в «той» жизни, он задумывал роман о дьяволе, посетившем «красную столицу», сатирический, смешной, без какой-либо лирической линии. Мастер и Маргарита появились в романе лишь в 1932 году, после женитьбы Булгакова на Елене Сергеевне Шиловской. Обратим особое внимание на то, что хотя сходство судеб Мастера и автора несомненно, но есть ведь и разница. Мастер вступает в сговор с дьяволом, разуверившись в мире, испугавшись ответственности перед собой, сжигает в печке свой роман. Булгаков же был унижен, но не сломлен. И одной из основ его жизни была внутренняя, земная сила Елены Сергеевны, продлившая ему жизнь и давшая силы творить. «Муза, Муза моя, о лукавая Талия!» - напишет он на подаренном ей экземпляре «Дней Турбиных». Она действительно была его Музой, вдохновляющей и верной. А еще Маргаритой... «Ведь Маргарита Николаевна - это Вы», - писал ей друг дома П. Попов. Елене Сергеевне Шиловской в год знакомства с Булгаковым было 36 лет, и она была на два года моложе его.
А далее - летопись их знакомства, их «вспышки», которую ничто не могло остановить... Слово - самой Елене Сергеевне, их друзьям (из книги «Воспоминания о Булгакове»).
«Мы познакомились очень неожиданно. Я интересовалась им давно. С тех пор как прочитала «Роковые яйца» и «Белую гвардию». Я почувствовала, что это совершенно особый писатель, хотя литература 20-х годов у нас была очень талантлива. Необычайный взлет был у русской литературы. И среди всех был Булгаков, причем среди этого большого созвездия он стоял как-то в стороне по своей необычности, необычности темы, необычности языка, взгляда, юмора: всего того, что, собственно, определяет писателя. Все это поразило меня. Я была женой генерал-лейтенанта Шиловского, прекраснейшего, благороднейшего человека. Была, что называется, счастливая семья: муж, занимающий высокое положение, двое прекрасных сыновей... Вообще все было хорошо. Но когда я встретила Булгакова случайно в одном доме, я поняла, что это моя судьба, несмотря на все, несмотря на всю безумно трудную трагедию разрыва. Я пошла на все это, потому что без Булгакова для меня не было бы ни смысла жизни, ни оправдания ее...»
«Это было в 29-м году в феврале, на масляную. Какие-то знакомые устроили блины. Ни я не хотела идти туда, ни Булгаков, который почему-то решил, что в этот дом он не будет ходить. Но получилось так, что эти люди сумели заинтересовать составом приглашенных и его, и меня. Ну, меня, конечно, его фамилия. В общем, мы встретились и были рядом. Это была быстрая, необычайно быстрая, во всяком случае с моей стороны, любовь на всю жизнь.
Потом наступили гораздо более трудные времена, когда мне было очень трудно уйти из дома именно из-за того, что муж был очень хорошим человеком, из-за того, что у нас была такая дружная семья. В первый раз я смалодушествовала и осталась, и я не видела Булгакова 20 месяцев, давши слово, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу. Но, очевидно, все-таки это была судьба. Потому что, когда я первый раз вышла на улицу, я встретила его, и первой фразой, которую он сказал, было: «Я не могу без тебя жить». И я ответила: «И я тоже». И мы решили соединиться, несмотря ни на что. Но тогда же он мне сказал то, что, я не знаю почему, но приняла со смехом. Он мне сказал: «Дай мне слово, что умирать я буду у тебя на руках». Если представить, что это говорил человек неполных сорока лет, здоровый, с веселыми голубыми глазами, сияющий от счастья, то, конечно, это выглядело очень странно. И я, смеясь, сказала: «Конечно, конечно, ты будешь умирать у меня на...» Он сказал: «Я говорю очень серьезно, поклянись». И в результате я поклялась. И когда потом, начиная года с 1935-го, он стал почему-то напоминать мне эту клятву, меня это тревожило и волновало. Говорю ему: «Ну пойдем, сходим в клинику, может быть, ты плохо себя чувствуешь?» Мы делали анализы, рентген; все было очень хорошо. А когда наступил 39-й год, он стал говорить: «Ну вот, пришел мой последний год». И это он обычно говорил собравшимся. У нас был небольшой круг друзей, очень хороший, очень интересный круг. Это были художники - Дмитриев Владимир Владимирович, Вильямс Петр Владимирович, Эрдман Борис Робертович. Это был дирижер Большого театра Мелик-Пашаев, это был Яков Леонтьевич Леонтьев, директор Большого театра. Все они с семьями, конечно, с женами. И моя сестра, Ольга Сергеевна Бокшанская, секретарь Художественного театра, со своим мужем Калужским, несколько артистов Художественного театра: Конский, Яншин, Раевский, Пилявская. Это был небольшой кружок для такого человека, как Михаил Афанасьевич, но они у нас собирались почти каждый день. Мы сидели весело за нашим круглым столом, и у Михаила Афанасьевича появилась манера вдруг, среди самого веселья, говорить: «Да, вам хорошо, вы все будете жить, а я скоро умру». И он начинал говорить о своей предстоящей смерти. Причем говорил до того в комических, юмористических тонах, что первая хохотала я. А за мной и все, потому что удержаться нельзя было. Он показывал это вовсе не как трагедию, а подчеркивал все смешное, что может сопутствовать такому моменту. И все мы так привыкли к этим рассказам, что, если попадался какой-нибудь новый человек, он смотрел на нас с изумлением. А мы-то все думали, что это всего один из тех смешных булгаковских рассказов, настолько он выглядел здоровым и полным жизни. Но он действительно заболел в 39-м году. И когда выяснилось, что он заболел нефросклерозом, то он это принял как нечто неизбежное. Как врач, он знал ход болезни и предупреждал меня о нем. Он ни в чем не ошибся».
«Булгаков познакомился с Еленой Сергеевной в голодные, тяжкие годы. Перехватив аванс, он пригласил ее как-то выпить по кружке пива. Закусывали крутым яйцом. Но, как все с ним, это было празднично, счастливо».
Рассказ Е.С. о начале работы над «Мастером». Это было в мае 1929 года (а познакомились они в феврале). Вечер на Патриарших прудах в полнолуние. «Представь, сидят, как мы сейчас, на скамейке два литератора...» Он рассказал ей завязку будущей книги, а потом повел в какую-то странную квартиру, тут же, на Патриарших. Там их встретили какой-то старик в поддевке с белой бородой (ехал из ссылки, добирался через Астрахань) и молодой... Роскошная по тем временам еда - красная рыба, икра. Пока искали квартиру, Е.С. спрашивала: «Миша, куда ты меня ведешь?» На это он отвечал только: «Тссс...» - и палец к губам. Сидели у камина. Старик спросил: «Можно вас поцеловать?» Поцеловал и, заглянув ей в глаза, сказал: «Ведьма». «Как он угадал?» - воскликнул Булгаков. «Потом, когда мы уже стали жить вместе, я часто пробовала расспросить Мишу, что это была за квартира, кто эти люди. Но он всегда только «Тссс...» - и палец к губам», - вспоминал М. Лакшин.
«В 1929 году, «лишенный огня и воды», Булгаков готов был наняться рабочим, дворником, - его никуда не брали. После разговора со Сталиным, когда ему была обещана работа в Художественном театре, он бросил револьвер в пруд».
Когда Булгаков соединился с Е.С., он сказал ей: «Против меня был целый мир - и я один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно».
«Близкий ему круг 20-х годов, либеральная «Пречистенка» выдвигала Булгакова как знамя. «Они хотели сделать из него распятого Христа. Я их за это ненавидела, глаза могла им выцарапать... И выцарапывала», - сказала Е.С. со смехом…
«Нетрудно установить официальную дату регистрации нового брака М.А. Булгакова, но это, как и многие «даты», само по себе ничего не обозначает. Все произошло гораздо раньше, а вот жить вместе им было негде. Как только удалось вымолить небольшую квартиру в писательской надстройке в Нащокинском переулке (ныне улица Фурманова), Лена с Михаилом Афанасьевичем переехали туда. С ними - ее младший сын Сережа, а старший, Женя, остался у отца, но часто приходил к ним и очень привязался к Булгакову. У Жени была даже какая-то влюбленность в него».
«Все стало по-другому. И в первый раз шел в новый булгаковский дом настороженный. Лена (тогда еще для меня Елена Сергеевна) встретила меня с приветливостью, словно хорошего знакомого, а не простого гостя, и провела в столовую. Там было чинно и красиво, даже чересчур чинно и чересчур красиво. От этого веяло холодком. Направо притворена дверь, и был виден синий кабинет, а налево - комната маленького Сережи».
Лена держалась непринужденно, но я видел, что она напряжена не меньше, чем я. Со всей искренностью она хотела расположить к себе тех из немногих его друзей, которые сохранились от его «прежней жизни». Большинство «пречистинцев» не признавали ее или принимали со сдержанностью, почти нескрываемой. Одета она была с милой и продуманной простотой. И, легко двигаясь, стала хозяйничать. На столе появились голубые тарелки с золотыми рыбами, такие же голубые стопочки и бокалы для вина. Блюдо с закусками, поджаренный хлеб дополняли картину. «Пропал мой неуемный Булгаков, обуржуазился», - подумал я сумрачно», - писал С. Ермолинский.
«А потом, уже за столом, говорил: «Ты заметил, что меня никто не перебивает, а, напротив, с интересом слушают? - Посмотрел на Лену и засмеялся: - Это она еще не догадалась, что я эгоист. Черствый человек. Э, нет, знает, давно догадалась, ну и что? Ой... - он сморщил нос. - Не дай бог, чтобы рядом с тобой появилось золотое сердце, от расторопной любви которого ко всем приятелям, кошкам, собакам и лошадям становится так тошно и одиноко, что хоть в петлю лезь.
Он говорил это шутливо, беззлобно, и я увидел, что он такой же, как был, но вместе с тем и другой. Нервная возбужденность, а иногда и желчь исчезли». Это тоже из воспоминаний С. Ермолинского.
«Можно было подумать, что дела его круто и сразу повернулись в лучшую сторону, исчезли опасность и угрозы и жизнь вошла наконец в спокойное русло. Ничего этого не было на самом деле и в помине, но появился - дом, и дом этот дышал и жил его тревогами и его надеждами. Появился дом, где он ежедневно, ежечасно чувствовал, что он не неудачник, а писатель, делающий важное дело, талантливый писатель, не имеющий права сомневаться в своем назначении и в своем прочном, ни от кого, ни от одного власть имущего человека не зависящем месте на земле, - в своей стране, в своей литературе, полноправно и полноценно». (С. Ермолинский)
Она действительно создала ему Дом, дом, который он писал всегда с большой буквы, от «Белой гвардии» до «Мастера и Маргариты». Она билась за Дом, а он нашел там покой и награду. «Слушай беззвучие, - говорила Маргарита Мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, - слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, - тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается - у самой крыши. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься, и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи...»
«Не только силой любви, но и силой жизни, жаждой радости, жаждой честолюбивого и прекрасного самоутверждения возникает эта удивительная способность к созиданию счастья. Даже вопреки любым обстоятельствам. В дни кризиса и преодолений его, когда легко потерять веру в себя и покатиться вниз, в такие дни нет ничего хуже уныния, скорбной жертвенности, жалостных слов. Дом их, словно назло всем враждебным стихиям, сиял счастьем и довольством! А были, пожалуй, одни лишь долги при самом туманном будущем. Хозяйка была энергична и безудержно легкомысленна. И жизнь перестала быть страшной.
Счастье начинается с повседневности. «Славьте очаг», - повторялось у него во многих письмах, и не только в то время. И он жил, он работал, несмотря ни на что. Творческая энергия не покидала его». (С. Ермолинский)
Во время болезни он мне диктовал и исправлял «Мастера и Маргариту», вещь, которую он любил больше всех других своих вещей. Писал он ее 12 лет. И последние исправления, которые он мне диктовал, внесены в экземпляр, который находится в Ленинской библиотеке. По этим поправкам и дополнениям видно, что его ум и талант нисколько не ослабевали. Это были блестящие дополнения к тому, что было написано раньше. Когда в конце болезни он уже почти потерял речь, у него выходили иногда только концы или начала слов. Был случай, когда я сидела около него, как всегда, на подушке на полу, возле изголовья его кровати, он дал мне понять, что ему что-то нужно, что он чего-то хочет от меня. Я предлагала ему лекарство, питье - лимонный сок, но поняла ясно, что не в этом дело. Тогда я догадалась и спросила: «Твои вещи?» Он кивнул с таким видом, что и «да», и «нет». Я сказала: «Мастер и Маргарита»? Он, страшно обрадованный, сделал знак головой, что «да, это». И выдавил из себя два слова: «Чтобы знали, чтобы знали».
«В феврале я уже не выходил из их дома. Как ни мала была моя помощь, но я нет-нет, да и заставлял Лену поспать: я был рядом, прислушивался, спит ли он, не зовет ли. Все-таки, мне кажется, я немного помогал ей. Она была такой же, как всегда. Входила к нему улыбаясь. Собранная, причесанная, не раз озабоченно взглянув на себя в зеркало, она бесшумно управляла жизнью в доме. И не было никакой суматохи, паники, отчаяния, ни охов, ни жалоб. Мы пили с ней утренний кофе в кухне, и словно бы я пришел гостем: все было красиво и уютно, ни в чем никакой неряшливости. Лишь последние дни она тихонько плакала, присев к кухонному столу»... (С. Ермолинский)
«С утра приходил Женя, старший сын Лены. Булгаков трогал его лицо и улыбался. Он делал это не только потому, что любил этого темноволосого, очень красивого юношу, по-взрослому холодновато-сдержанного, - он делал это не только для него, но и для Лены. Быть может, это было последним проявлением его любви к ней - и благодарности». (С. Ермолинский)
Елена Сергеевна рассказывала о Булгакове часами, но выступать не любила. Она организовывала вечера в институтах, типографии, других местах. Сама Е.С. не выступала и не любила, когда ее поднимали с места аплодисментами: сидела тихо и слушала. Однажды, когда мы ужинали у нее дома после такого вечера, Е.С. рассказала: как-то, уже в пору последней болезни Михаила Афанасьевича, он сказал: «Вот, Люся, я скоро умру, меня всюду начнут печатать, театры будут вырывать друг у друга мои пьесы и тебя будут приглашать выступать с воспоминаниями обо мне. Ты выйдешь на сцену в черном платье, с красивым вырезом на груди, заломишь руки и скажешь: «Отлетел мой ангел...» - и мы оба стали смеяться, так неправдоподобно это казалось... А я, как вспомню это, не могу говорить». (М. Лакшин)
Дней за пять до смерти Михаила Афанасьевича Е.С. нагнулась над ним, поняла, что он хочет ей что-то сказать. «Мастер», да?..» Она перекрестилась и дала ему клятву, что напечатает роман. Потом, когда сама она заболевала, страшно тревожилась, как бы не умереть, не выполнив обещанного Булгакову. Лишь шестая или седьмая ее попытка напечатать «Мастера» была успешной. Как ликовала она, как гладила рукой сиреневые книжки журнала «Москва».
Долгие годы Елена Сергеевна сохраняла рукописи многочисленных неопубликованных сочинений Булгакова. Уезжая в октябре 1941 года в эвакуацию в Ташкент, сдала их, боясь случайностей эвакуационного пути, на хранение в Библиотеку им. Ленина, а вернувшись, забрала обратно. И десятилетие рукописи лежали у нее дома. Потом, когда уже многое было опубликовано и началось увлечение истинное его творчеством, его архивы были приобретены государством и опять попали в Ленинку.
Елена Сергеевна пережила мужа ровно на тридцать лет, пережила и своего старшего сына. Но у нее оставалось все эти годы то «должное», то «главное», для чего она пережила Мастера. В 1960-е годы в ее квартиру у Никитских ворот приходили многие писатели, актеры, исследователи театра и литературы, чтобы поговорить или даже просто посмотреть на нее, чтобы напитаться ее рассказами, ее образом. И она хранила в себе Маргариту, всегда женственная, чуть инфернальная, загадочная, всегда живая. Она больше не вышла замуж, посвятив себя, как и при жизни Булгакова, его делам: настойчиво и упорно добивалась издания его произведений, бережно хранила его архив. Она вела с ним долгие мысленные разговоры. Видела его во сне. В дневнике, который она не переставала вести, она записывала свои «письма на тот свет».
«Ташкент. 17 февраля 1943 года Все так, как ты любил, как ты хотел всегда. Бедная обстановка, просто и деревянный стол, свеча горит, на коленях у меня кошка. Кругом тишина, я одна. Это так редко бывает. Сегодня я видела тебя во сне. У тебя были такие глаза, как бывали всегда, когда ты диктовал мне: громадные, голубые, сияющие, смотрящие через меня на что-то, видное одному тебе. Они были даже еще больше и еще ярче, чем в жизни, наверное, такие они у тебя сейчас, на тебе был белый докторский халат, ты был доктором и принимал больных. А я ушла из дому, после размолвки с тобой. Уже в коридоре я поняла, что мне будет очень грустно и что надо скорей вернуться к тебе. Я вызвала тебя, и где-то в уголке между шкафами, прячась от больных, мы помирились. Ты ласково гладил меня. Я сказала: «Как же я буду жить без тебя?» - понимая, что ты скоро умрешь. Ты ответил: “Ничего, иди, тебе будет теперь лучше»...
Наверное, там они обрели друг друга, Мастер встретил свою Маргариту, в точности исполнившую его волю. На могилу мужа Елена Сергеевна положила гранитную глыбу - Голгофу. Она служила подножием креста на могиле Гоголя и после его перезахоронения долго лежала, никому не нужная, в гранитной мастерской. На камне - лаконичная надпись: «Писатель Михаил Афанасьевич Булгаков 1891-1940. Елена Сергеевна Булгакова 1893-1970».