Биографии. История жизни великих людей

История жизни
В 1849 году Маше Пушкиной исполнилось 17 лет. Она была некрасива в детстве, но, как это часто бывает с девочками-подростками, вдруг расцвела и похорошела необыкновенно. Впоследствии все считали, что она хороша собой и что в ней соединились черты матери и отца одновременно. Зимой ей предстояло выезжать в свет, и Наталья Николаевна стала брать ее с собой к Строгановым и Местрам, у которых она бывала. На одном из вечеров она была в белом муслиновом платье с пунцовыми мушками и пунцовыми лентами у ворота и пояса, все это оттеняло ее смуглую кожу, и выглядела она великолепно.
Матери был лестен успех дочери: «Что касается Маши, то могу тебе сказать, что она тогда произвела впечатление у Строгановых. Графиня мне сказала, что ей понравилось и ее лицо, и улыбка, красивые зубы, и что вообще она никогда бы не подумала, что Маша будет хороша собою, так она была некрасива ребенком. Признаюсь тебе, что комплименты Маше мне доставляют в тысячу раз больше удовольствия, чем те, которые могут сделать мне».
Машу Пушкину назвали так в честь покойной бабки поэта - Марии Алексеевны Ганибал. Отец за три дня до крестин не без гордости писал Вере Вяземской: «Представь себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы». Пушкин нежно любил свою «Машку», свою маленькую «беззубую Пускину».
Маше шел пятый год, когда погиб Пушкин. Она хорошо помнила отца, его голос и смех. Говорят, и сама она смеялась по-пушкински звонко. По словам Бартенева, «выросши, она заняла красоты у своей красавицы матери, а от сходства с отцом сохранила тот искренний задушевный смех, о котором А.С. Хомяков говаривал, что смех Пушкина был так же увлекателен, как его стихи». Были и еще отзывы о красоте Марии Александровны: в ней «соединялись красота матери с оригинальным экзотизмом отца»; «она была видная, стройная, очень эффектная женщина; при этом была умна», но «отличалась своевольным характером», чем «напоминала мать Пушкина Надежду Осиповну».
Видя в дочерях эту порывистость, страстность, их свободолюбие, так знакомое ей по пушкинскому характеру, Наталья Николаевна часто обсуждала их будущее, их замужество с Ланским, которому, возможно, казалось, что они несколько легкомысленны. Мать, конечно, переживала за дочерей, много размышляла и много разговаривала с ними об этом. Судя по всему, исключая трагическую смерть первого мужа, она была счастлива в двух браках, как может быть только счастлива женщина - оба ее мужа любили ее безмерно, заботились о ней, о детях.
Свои взгляды на замужество дочерей она излагает в письме к Ланскому: «Что касается того, чтобы дочерей пристроить, то уверяю тебя, мы все в этом отношении более рассудительны, чем ты думаешь; я всецело полагаюсь на волю Божию, но не считаю преступлением иногда помечтать об их счастье. Можно быть счастливой и не будучи замужем, конечно, но что бы ни говорили - это значило бы пройти мимо своего призвания. Я не решусь им это сказать, потому что еще на днях мы об этом много разговаривали, и я, иногда даже против своего убеждения, для их блага говорила им многое из того, о чем ты мне пишешь в своем письме, подготавливала их к мысли, что замужество прежде всего не так легко делается, и потом - нельзя смотреть на него как на забаву и связывать его с мыслью о свободе. Говорила им, что это серьезная обязанность и что надо делать свой выбор в высшей степени рассудительно...
Союз двух сердец - величайшее счастье на земле, а вы (Ланской и Фризенгоф) хотите, чтобы молодые девушки не мечтали об этом, значит, вы никогда не были молоды, никогда не любили. Надо быть снисходительными к молодежи, беда всех родителей в том, что они забывают, что они сами чувствовали, и не прощают детям, если последние думают иначе, чем они. Не следует доводить до крайности эту манию о замужестве, до того, чтобы забывать всякое достоинство и приличия, я держусь такого мнения, но предоставить им невинную надежду на приличную партию - это никому не принесет вреда», - писала Наталья Николаевна в 1851 году.
Маша обладала незаурядными музыкальными способностями, хорошо играла на фортепиано и рисовала, страстно любила русскую литературу, но всегда помнила слова, которые, по семейному преданию, сказал жене Пушкин после рождения дочери: «Вот тебе мой зарок: если когда-нибудь нашей Маше придет фантазия хоть один стих написать, первым делом выпори ее хорошенько, чтобы от этой дури и следа не осталось!» Она получила хорошее домашнее образование. Мать была сторонницей того, чтобы подольше не отпускать от себя детей, уже в 9 лет Маша свободно говорила по-немецки и по-французски, читала на четырех языках. Затем она училась в Екатерининском институте. После его окончания в 1852 году она была принята ко двору фрейлиной императрицы.
В письме Натальи Николаевны много материнской тревоги по поводу замужества дочерей. Она опасается, что дочери останутся старыми девами, и эти мысли навеяны несомненно судьбой ее горячо любимой сестры, Александры Николаевны, которая жила с ней и долго не выходила замуж. А Наталья Николаевна все-таки считала семейное предназначение женщины главным, «союз двух сердец - величайшее счастье на земле»...
В апреле 1860 года Мария Александровна вышла замуж за поручика лейб-гвардии конного полка Леонида Николаевича Гартунга. Он дослужился до генерал-майора и был назначен членом совета Главного управления государственного коннозаводства, за 25 лет безукоризненной военной карьеры он стал кавалером пяти орденов.
Наталья Николаевна всей душой желала дочери счастливой семейной жизни, полагая ее залогом внутреннего спокойствия души женщины: «Маша очень мила, послав вам сердечное письмо; должна отдать ей справедливость - она очень изменилась к лучшему. Дай Бог ей счастливой семейной жизни. Жизнь при дворе, при всем ее блеске, в конце концов надоедает, а скромный семейный очаг принимается этими молодыми девушками с благодарностью, потому что в нем есть очарование своего домашнего очага и независимости, чего они совершенно лишены при дворе».
В начале 1868 года Мария Александровна познакомилась с Л.Н. Толстым в доме генерала А. Тулубьева в Туле. Их встречу описала свояченица Толстого Т. Кузминская: «Дверь из передней отворилась, и вошла незнакомая дама в черном кружевном платье. Ее легкая походка легко несла ее довольно полную, но прямую и изящную фигуру. Меня познакомили с ней. Лев Николаевич еще сидел за столом. Я видела, как он пристально разглядывал ее.
- Кто это? - спросил он, подходя ко мне.
- М-mе Гартунг, дочь поэта Пушкина.
- Да-а, - протянул он, - теперь я понимаю... Ты посмотри, какие у нее арабские завитки на затылке. Удивительно породистые.
Когда представили Льва Николаевича Марии Александровне, он сел за чайный стол около нее; разговора их я не знаю, но знаю, что она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью. Он сам признавал это».
Портрет Марии Александровны кисти художника Макарова был в Ясной Поляне у Толстого, а в черновом варианте «Анны Карениной» главная героиня носит имя Анастасии (Пана), а фамилия у нее Пушкина.
Вспомним портрет Анны: «Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести».
В 1877 году семью Гартунгов постигла трагедия. Человек доверчивый, добрый и неопытный, Л.Н. Гартунг имел неосторожность взять на себя обязанности душеприказчика ростовщика В. Занфтлебена, который умер, а его родственники оклеветали генерала, опутали интригами и отдали под суд, обвинив в воровстве. После вынесения ему несправедливого приговора, Гартунг был выведен в другую комнату и там застрелился из заранее приготовленного пистолета. Публика была в шоке. Достоевский подробно писал об этом в своем «Дневнике писателя», Толстой воспроизвел детали гибели генерала, с которым был знаком более четверти века, в драме «Живой труп» в сцене самоубийства Федора Протасова. Похороны прошли при громадном стечении народа, сочувствовавшего Гартунгу, его невиновность потом была доказана. Мария Александровна, которая ушла из зала суда, даже не дослушав обвинительной речи, что было неодобрительно воспринято обществом, писала родственникам: «Ужасная смерть моего мужа была страшным ударом для меня. Когда я приехала в Окружной суд, надеясь еще увидеть его живым, и когда я увидела только бездыханное тело, я забыла все наши ссоры. Я помнила только хорошие дни, потому что они у нас были, как и у всех других, и в тот момент я отдала бы все, чтобы его снова воскресить, хотя бы на одно мгновение. Вся эта печальная история была только отвратительными подлыми кознями; Моносеинов и Муравьев дадут отчет Богу в несчастье, которое они причинили. Я была с самого начала процесса убеждена в невиновности в тех ужасах, в которых обвиняли моего мужа. Я прожила с ним более 17 лет и знала все его недостатки; у него их было много, но он всегда был безупречной честности и с добрейшим сердцем. Умирая, он простил своих врагов, но я, я им не прощаю».
Действительно, несмотря на все слухи, после смерти Гартунга у Марии Александровны совершенно не было средств к существованию. Она обратилась к царю Александру II с просьбой, но небольшая пенсия была ей назначена лишь через много лет, и только к столетию Пушкина она была увеличена до 300 рублей в год. Она вела полускитальческий образ жизни, так и не выйдя больше замуж, жила то у родственников, то у овдовевшего брата Александра и помогала ему воспитывать детей, с которым у нее на всю жизнь сохранилась добрая дружба, то у других своих родственников, внуков и сестер по линии Ланского. «Будучи примерно на десяток лет старше своей единоутробной сестры (от Ланского), Мария Александровна совершенно на нее не походила. Это была худенькая, седая, подтянутая старушка, темноглазая, с сеткой мелких морщинок, прорезавших смуглое, не лишенное все же известной привлекательности, характерное «пушкинское лицо»... Мария Александровна, сухонькая, но бодрая, выходила к приезжим гостям в неизменном темном костюме без всякого следа украшений, скромно усаживаясь в тени, принимала участие в общей беседе, вносила в споры примиряющее начало».
О красоте ее говорят все младшие родственники: «Надо сказать, что лицом Мария Александровна была вылитый дед - Сергей Львович Пушкин. До глубокой старости она очень внимательно относилась к своей внешности: изящно одевалась, следила за красотой рук... Тетя Маша обладала какой-то торжественной красотой. У нее были звонкий, молодой голос, легкая походка, маленькие руки».
Очень крепкая физически Мария Александровна, по воспоминаниям, на восьмом десятке переплывала туда и обратно без отдыха большой пруд. Это «была величавая и очень моложавая седая дама, жизнерадостная, приветливая... Она располагала к себе молодежь», «очень любила и зеленые щи из крапивы, и куличи», «была очень ожесточена на свою неудачную жизнь», «со своими седыми волосами напоминала какую-нибудь средневековую маркизу», «была до крайности суеверна, пугалась совиного крика, избегала тринадцатого числа, а если выплата пенсии из наровчатовского казначейства приходилась на пятницу (то есть на день смерти Пушкина), задерживала поездку нарочного с оказией на несколько дней». Правнучка Пушкина вспоминала одну из встреч с ней после 1900-х годов: «В тот раз на тете Маше было темно-зеленое бархатное платье, красиво облегавшее ее статную фигуру. Ее одежда всегда отличалась аккуратностью и каким-то скромным изяществом. Я никогда не видела ее в халате. И теперь с волнением вспоминаю, как тетя Маша, положив свои красивые руки мне на плечи, сказала: «Соня, какая ты большая выросла!»
Когда 2 мая 1900 года в Москве открылась городская пушкинская аудитория-читальня (теперь это библиотека им. А.С. Пушкина на Спартаковской улице), Марию Александровну пригласили быть ее попечительницей, и она исполняла эту обязанность до 1910 года.
После революции она сначала жила в Петербурге, а затем переехала в Москву, где чуть ли не ежедневно приходила на Тверской бульвар к памятнику отца. Многие москвичи обращали внимание на одинокую, всю в черном старушку, часами сидевшую около памятника на скамейке. Несмотря на все тяготы гражданской войны, по свидетельствам ее родственников, и несмотря на почтенный возраст, Мария Александровна «была всегда подтянутой, веселой, неунывающей».
В конце трудного и особенно голодного 1918 года Луначарский отдал распоряжение, чтобы дочери великого поэта оказали материальную поддержку. К ней пришла работница Наркомсобеса для обследования «степени ее нуждаемости» и затем рассказывала, что М.А. Гартунг, несмотря на свои восемьдесят шесть лет, обладает ясной памятью, живостью, в ее речи отчетливо слышится некоторый оттенок французского произношения. Наркомсобес, «учтя заслуги поэта Пушкина перед русской художественной литературой», назначил ей пенсию, но первая пенсия пошла уже на похороны дочери поэта.
Могила ее находится на кладбище Донского монастыря.