Биографии. История жизни великих людей

История жизни
Необъятные просторы России, разнообразие природное и разнообразие народов, населявших ее, рождали и особые, разнообразные типы женской красоты. Все впитывала в себя Россия, и южную турецкую кровь, и северную немецкую, и западную польскую... Каких только красавиц не встретите вы на ее просторах...
Жемчужина русского юга, Одесса, морской ветер и южное ласковое солнце... Здесь явились в обществе типы необычайной красоты... А в первой четверти XIX века одесское общество особенно блистало красавицами... Или нам только так кажется, потому что остались свидетельства этого блеска в поэзии самого, может быть, пристрастного ценителя красоты - Александра Сергеевича Пушкина, отбывавшего в Одессе ссылку.
Тогда в этом городе блистали красавицы Амалия Ризнич, графиня Потоцкая, «Одесская Клеопатра», сестра Ризнич, Каролина Собаньская, графиня Воронцова...
Елизавета Ксаверьевна Воронцова, урожденная Бранницкая, жена генерал-губернатора Новоросийского края и наместника Бессарабии, генерал-фельдмаршала, участника войны 1812 года, появилась в Одессе через два месяца после Пушкина. Ей шел 31-й год, но вряд ли кто-нибудь дал бы ей эти годы. Хороша, моложава, утонченна... В это время она была в «интересном положении», на людях и в обществе не появлялась, а потому поэт открыл для себя «прекрасную полячку» не сразу, лишь через два месяца после родов. Позднее они виделись довольно часто, на приемах, которые устраивала у себя Елизавета Ксаверьевна, в театре, на балах у Ланжерона.
Отцом ее был великий коронный гетман граф Ксаверий Петрович Бранницкий, поляк, приверженец России, владелец крупного поместья Белая Церковь в Киевской губернии. Мать, Александра Васильевна, урожденная Энгельгардт, русская, была любимой племянницей Потемкина, в молодости слыла красавицей и несметно богатой наследницей. Она даже точно не могла указать размеры своего состояния и в разговоре небрежно бросала: «Кажется, у меня двадцать восемь миллионов рублей».
Между дочерью и матерью не было душевной близости. Воспитывали Елизавету в исключительной строгости, до двадцати семи лет прожила она в деревне и лишь в 1819 году впервые отправилась в свое первое путешествие за границу, во время которого познакомилась в Париже с графом Воронцовым и вышла за него замуж. Так что светский и любовный опыт был незнаком этой миловидной барышне.
Между тем врожденное польское легкомыслие и изящество, исключительная женственность позволили ей вскружить голову императору Николаю, большому охотнику до женщин, но она «из гордости или из расчета посмела выскользнуть из рук царя», что обычно не удавалось неопытным придворным барышням, «и это необычное поведение доставило ей известность» в светских кругах. Ее страстная и легкая натура, видимо, с трудом сочеталась с характером мужа, да и трудно было быть влюбленной в графа. В нем, воспитанном в Англии чуть не до 20-летнего возраста, была «вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил», так же был сдержан и безукоризнен во внешних приемах своих, так же горд, холоден и властителен in foro interno (пред своими подчиненными), как любой из сыновей аристократической Британии... Наружность его поражала своим истинно барским изяществом. Граф сохранял сходство со своим известным портретом 1820-х годов до поздних лет: «Высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный, тонкие, длинные губы с этою вечно игравшею на них ласково-коварною улыбкою...» Можно представить себе, как иногда он убивал окружающих этой снисходительной «аглицкой» улыбкой лорда, как обдавала холодом Элизу его британская сдержанность. Но и было в них что-то общее. Царско-аристократическая осанка и некоторое высокомерие читается и в портретах, и в письмах Елизаветы Ксаверьевны. Более всего ей не хотелось быть смешной либо вызывать толки толпы. Хотя природный ум и мягкость, женственность пленяли в ней. «Ей было уже за тридцать лет, - вспоминает Вигель - а она имела право казаться еще самою молоденькою. Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода она был душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый, нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видел, казалось, так и призывает поцелуи». Графиня многим кружила голову, и, похоже, ей это нравилось.
Вокруг Воронцовых сложился блестящий двор польской и русской аристократии. Графиня Елизавета Ксаверьевна любила веселье. Она сама и ее ближайшая подруга Шуазель участвовали в любительских спектаклях, организовывали самые утонченные балы в городе, Элиза, как многие ее называли, была прекрасной музыкантшей, что, впрочем, в те времена было не редкость.
Граф, а впоследствии князь Воронцов, человек государственного ума и несколько тщеславный, широких взглядов англоман, собирал свое общество, в котором обсуждались дела государственные, политические и придворные, царили заезжие философы или шарлатаны, и уж во всяком случае не читали стихов. «Как все люди с практическим умом, граф весьма невысоко ценил поэзию; гениальность самого Байрона ему казалась ничтожной, а русский стихотворец в глазах стоял едва ли выше лапландского». Поначалу он очень ласково принимал Пушкина, позволял ему пользоваться своей ценнейшей библиотекой, хранившимися в ней архивами (в частности, А.Н. Радищева), любезно предоставлял ему возможность знакомиться с новинками книжными, поступавшими в Одессу едва ли не раньше, чем в Петербург. Но все это было несколько сухо, и скучно-умно. Куда как приятнее в салоне графини, она любезнее и приветливее, она остроумна и прекрасно музицирует, в ней что-то манит и обещает... Она не лишена дара литературного, и ее слог и беседа чаруют всех окружающих... С Пушкиным она состоит в некотором соперничестве словесном, а между ними возникает внутреннее сопряжение. Графине не хватает настоящей страсти, она как будто бежит встреч тайных и одновременно готовится к ним. Несомненно, магнетизм ее тихого, чарующего голоса, любезность обволакивающего милого разговора, стройность стана и горделивость аристократической осанки, белизна плеч, соперничающая с сиянием так любимого ею жемчуга, - впрочем, и еще тысячи неуловимых деталей глубинной красоты пленяют поэта и многих окружающих мужчин. «Предания той эпохи упоминают о женщине, превосходящей всех других во власти, с которой управляла мыслию и существованием поэта. Пушкин нигде о ней не упоминает, как бы желая сохранить для одного себя тайну этой любви. Она обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головы спокойного, благородного, величавого типа, которые идут почти по всем его бумагам из одесского периода жизни», - пишут об этом периоде жизни поэта. Еще долго будет преследовать его этот профиль... В рукописях с 1823 по 1829 год найдено до тридцати изображений Е.К. Воронцовой.
Зимняя Одесса 1823-24 года расцвечена приемами и светской жизнью. Двум жаждавшим чувства сердцам ничто не предвещало грустных событий. Графиня Воронцова только что родила второго ребенка, была немножко уставшей и бледной, но пастельные краски лишь делали более выразительными ее глаза, она была необычайно женственна и готова к развлечениям, едва вырвавшись из заточения материнского крова в Белой Церкви. Со своими подругами Элиза устраивает фейерверк блистательных праздников: 12 декабря большой бал у Воронцовых, 25 декабря большой обед, 31 декабря маскарад, 6 января маскарад у Ланжеронов, 13 января публичный благотворительный маскарад в театре, устроенный Воронцовой и Ольгой Нарышкиной, 12 февраля второй маскарад у Воронцовых… Пушкин бывал, вероятно, везде. 8 февраля Елизавета Ксаверьевна приглашает его на обед, муж приезжает только завтра. Нити между ними натягиваются все крепче… Вяземские вспоминали: «Пушкин говаривал, что как скоро ему понравится женщина, то, уходя или уезжая от нее, он долго продолжает быть мысленно с нею и в воображении увозит ее с собою, сажает ее в экипаж, предупреждает, что в таком-то месте будет толчок, одевает ей плечи, целует у нее руку и пр.».
Но видеться сложно, Элиза - жена наместника, она всегда на виду. Да и всем известна достигшая в это время апогея страсть поэта к Амалии Ризнич, жене негоцианта, не вхожей в салон Воронцовой. Елизавета Ксаверьевна, как настоящая женщина, не потерпит соперничества.
Но Пушкин умел увлечь и очаровать, знал тайну власти над женским сердцем, в том же 1824 году написал:
Мои слова, мои напевы
Коварной силой иногда
Смирять умели в сердце девы
Волненье страха и стыда…
А потом в преддверии любви:
Я узнаю сии приметы,
Сии предвестия любви...
С именем Воронцовой связывают такие стихи Пушкина, как «Желание славы», «Ненастный день потух; ненастной ночи мгла...», «Сожженное письмо», «Талисман», «Прощание» и некоторые другие.
Между тем страсть к одесской красавице-царице распаляется все больше. Одновременно охлаждаются, если не сказать больше, его отношения с ее мужем. Растет их взаимная неприязнь. Воронцов раздражен против Пушкина уже давно. Еще в марте он начал атаку против поэта, перестал общаться: «Что же до Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели...» Пишет письма ко двору: «Собственные интересы молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят скорее от ума, чем от сердца, заставляют меня желать его удаления из Одессы». Дальше больше: «Я писал гр. Нессельроде, чтобы меня избавили от Пушкина», «надеюсь, что меня от него избавят», «...я повторяю мою просьбу - избавьте меня от Пушкина», «нужно, чтоб его от нас взяли», и наконец в мае он предписывает отправиться поэту на саранчу, как раз перед его днем рождения. Пушкин раздражен и рассержен «непристойным неуважением к нему»: «Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу англичанину», появляется одна из самых злых его эпиграмм: «Полумилорд, полукупец...»
Элиза вряд ли знала об этих письмах Воронцова по начальству, а вот эпиграмму утаить от общества и от нее не получилось. И она решила обидеться, показать гордое презрение царицы общества. «После известной его эпиграммы на ее мужа (в которой потом сам он раскаивался), конечно, обращались с ним очень сухо. Перед каждым обедом, к которому собиралось по несколько человек, княгиня-хозяйка обходила гостей и говорила каждому что-нибудь любезное. Однажды она прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом: «Что нынче дают в театре?» Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и, положа руку на сердце (что он делывал, особливо, когда отпускал остроты), с улыбкою сказал: «Верная супруга», графиня!» Та отвернулась и воскликнула: «Какая наглость!» Она решила проучить мальчишку своей холодностью, а через несколько дней, 14 июня, Воронцова отправилась на яхте в большом обществе из Одессы в Крым, в Гурзуф. Еще зимой Пушкин надеялся поехать с ними вместе, но теперь на приглашение рассчитывать было невозможно. А Элизе стало невероятно скучно в Крыму без его острот и ухаживаний, без его легкого ироничного разговора и страстных прикосновений, без его записок и поэтических экспромтов. Она возвратилась раньше времени, 24 июля, вместо предполагавшихся двух месяцев она провела в Крыму полтора, оставив гостей с мужем.
Наступили последние дни... Они и не подозревали, что злой рок или гений уже стоит над ними, и дни свиданий сочтены. Как это часто бывает, роман развивается бурно как раз в предчувствии разлуки, хотя о ней еще никто не подозревает. Южные вечера и ночи... Море, пособник или наперсник их страсти. Дача Рено, где жили летом Воронцовы, рядом с домом Веры Вяземской, стояла на высоком берегу моря, на обрыве. С него сбегала крутая тропинка к морю. Каменистый берег, пещеры, гроты. Графиня любила гулять вдоль берега моря, чтобы брызги от разбивающихся волн обдавали лицо, чтобы подол платья и легкие туфли слегка намокли, чтобы можно было укрыться от палящего солнца в прохладе пещеры, и в этих прогулках ее сопровождал Пушкин. Одна из таких пещер стала их приютом любви:
Приют любви, он вечно полн
Прохлады сумрачной и влажной.
Там никогда стесненных волн
Не умолкает гул протяжный.
Дни последние, дни страстные летят все быстрее... Она должна была ехать к детям. Но задержалась на несколько дней в Одессе. Именно эти несколько дней были ее днями. Ночные свидания происходили в пещере. Пушкин отмечал эти дни лишь числами в записной книжке, «Альманахе для дам», подаренной ему Элизой. Только потом он воскресит эти свидания в стихотворении «Прозерпина»:
Прозерпина в упоенье
Без порфиры и венца,
Повинуется желаньям,
Предает его лобзаньям
Сокровенные красы,
В сладострастной неге тонет
И молчит и томно стонет.
Об этих свиданьях знала только княгиня Вера Вяземская, с которой Пушкин был очень дружен, а может быть, не знала, а только догадывалась. И вдруг появляются какие-то предвестники беды. Воронцов отправил из Симферополя градоначальнику Одессы предписание - объявить Пушкину о высочайшем повелении исключить его из списка чиновников Коллегии иностранных дел и отправить немедленно на жительство в Псковскую губернию. Все кончено. Пушкин медлит с отъездом два дня, нарушает подписанное им предписание «без замедления отправиться из Одессы», желает проводить Элизу в Белую Церковь. День прощания. Царица не может опуститься до слез, она дарит ему талисман - сердоликовый перстень с загадочной древнееврейской надписью, вырезанной на камне. Он клянется не расставаться с ним никогда, и исполняет клятву. До самого конца дней своих не расстается Пушкин с перстнем. И на дуэль он отправляется с талисманом. С уже мертвой руки поэта его снимет Жуковский. Себе Элиза оставляет такой же перстень. Как она радовалась, когда ювелир принес ей два одинаковых камня с непонятной надписью, как старалась сохранить тайну, заказывая сделать из них два перстня! Это было тайное обручение, свидетельство того, что все это было не сновиденье, не обман:
Прощай, надежда; спи, желанье,
Храни меня, мой талисман!
Уже потом, в Михайловском, он будет получать письма, запечатанные таким же перстнем. Она уехала, что-то оборвалось навсегда. Свидятся ли?
5 сентября Пушкин получил от нее письмо, украшенное вензелем и печатью, с просьбой-мольбой уничтожить письмо. Никому не обмолвился Пушкин о содержании письма. Получал и другие и всегда запирался в своей комнате, долго читал их, а затем сжигал. Только в стихах проговорился, в октябре записал стихотворение «Младенцу». Все перечеркнутое, переделанное, оно было прочтено уже много позже:
Прощай, дитя, моей любви
Я не скажу тебе причины.
А дитя появилось ровно через 9 месяцев после жаркого июля, 3 апреля 1825 года. У Элизы родилась дочка Софья, отличавшаяся от всех остальных светлокожих и светловолосых членов семьи Воронцовых своей смуглостью и живостью натуры. Для тех, кто догадывался о романе, наверное, не была загадкой ее милая смуглость. Поэт же, получив это письмо в октябре, не скажет об этом ни слова. Лишь в стихах... А еще в «Арапе Петра Великого» - там будет трогательный рассказ о младенце смуглокожем и о тайной страсти графини к арапу, чего в исторических подробностях жизни арапа на самом деле не было. И только потом, видимо, признается перед свадьбой своей Натали, чтобы не было между ними недомолвок, а она уже в старости передаст это своим детям, сохранив в семье предание о внебрачном ребенке отца от Воронцовой. Но, может быть, это лишь предположение...
Еще был между ними злой гений, якобы друг, которого Пушкин понял не сразу. Александр Раевский, именно он обратил внимание Пушкина на Воронцову; именно он, судя по всему, все время заставлял Пушкина мучиться ревностью, нашептывал и наговаривал, находил «гордую забаву» «в его тоске, рыданьях, униженье»; именно он начал ухаживать за ней еще в Белой Церкви и на правах дальнего родственника был всегда вхож в дом. Между собой в переписке Раевский и Пушкин называли Элизу Татьяной - это еще до «Онегина». И только уехав из Одессы, Пушкин стал догадываться о его неблаговидной роли в их отношениях с Элизой. Раевский действительно был злым гением, он, конечно, нравился Элизе, его ухаживания принимались, но не более. Своим женским чутьем она чувствовала в нем что-то жестокое и злое, догадывалась, что он нашептывает ее мужу, не была уверена в его благородстве. И действительно, он сумел скомпрометировать ее, сумел наговорить с любезным видом гадостей Пушкину в письме, чтобы он мучился ревностью. «А сейчас расскажу вам о Татьяне, - пишет Раевский Пушкину в Михайловское о Воронцовой. - Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать вам об этом, я пишу вам с ее согласия. Ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и прелестью, свойственными характеру Татьяны». Никак не похоже на выражение чувств любящей женщины. Раевский пишет это письмо лишь для того, чтобы досадить Пушкину, который не имеет возможности ответить - он не имеет права подвергнуть риску Элизу, он не может быть с ней в переписке, единственно, что он может - это ждать ее редких писем, да и то, должен их сжигать по получении. В конце года он напишет страстное и горькое стихотворение «Сожженное письмо», точно воссоздающее его положение и чувство:
Прощай, письмо любви!
Прощай: она велела…
. . . . . . . . . . .
…Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит... О провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы…
Раевский оставался при Воронцовых еще долго, то ли оттого, что был удобен Элизе, то ли оттого, что был слишком во многое посвящен. Элиза и сама не знала, как избавиться от него, и то приближала, то отталкивала его. Но и для него кончилось все трагически. Он разбил семейную идиллию Воронцовых, уже давно столь зыбкую. В 1828 году Раевский был выслан из Одессы якобы из-за разговоров против правительства, а на самом деле из-за недостойного поступка, ставшего известным всему свету. Боевой генерал-отец писал Николаю I: «Несчастная страсть моего сына к графине Воронцовой вовлекла его в поступки неблагоразумные, и он непростительно виноват перед графинею». Сплетня, дошедшая и до Пушкина, гласила, что Раевский с хлыстом в руках остановил на улице карету графини Воронцовой, которая с приморской дачи ехала к императрице, и наговорил ей дерзостей. Его выслали в Полтаву. Говорили также, что он крикнул ей то ли «Берегите наших детей», то ли «Берегите нашу дочь». А ведь и Александр Раевский был смуглым, как и его сестра Мария Волконская, из-за крови греческой по матери. Пушкин чувствовал оскорбительность этих слухов как для себя, так и для Элизы, и, конечно, переживал и мучился ревностью.
Поздней осенью 1827 года князь Воронцов вместе с женой приехал в Петербург из Англии. Узнав о ее приезде, Пушкин тотчас же пишет ликующий любовный дифирамб, некую антитезу своему предыдущему «Талисману»:
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан.
. . . . . . . . . . .
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!
А потом были несколько тайных встреч, несколько записок, корзина цветов, английский магазин с отдельными кабинетами и выходом на другую улицу... Она могла доверять Пушкину, он, несмотря на свой страстный и несколько взбалмошный характер, несмотря на свою открытость и, порою, браваду перед друзьями о своих сердечных победах, ни разу, никогда и никому не выдал их тайну, не опорочил и не предал ее чувств. Остались только стихи, за которыми угадывались различные стадии их отношений и ее образ...
Ее женская судьба будто заставляла ее расплачиваться за несчастие любить. К 1828 году у Воронцовых уже умерли двое детей. Любимица отца Александра умрет в 1830 году девяти лет от роду. Останутся трое, дочь Софья, возможно, плод тайной любви, и два сына, Михаил и Семен. Князь периодически, чтобы отвлечь супругу, увозил ее в Англию, к своей сестре леди Пемброк.
Летом 1832 года Воронцова возвращалась из Англии в Одессу. По дороге она вновь остановилась на две недели в Петербурге. Именно тогда на каком-то из вечеров она вдруг увидела жену Пушкина. С трудом справившись с волнением («она не могла опомниться»), Элиза, пораженная расцветшей красотой Натали, сказала ей: «Никогда я бы не узнала Вас! Даю Вам слово, вы и на четверть не были так красивы, как теперь. Я бы затруднилась дать Вам сейчас более 25 лет. Вы показались мне тогда такой тщедушной, такой бледной, такой маленькой, но ведь вы удивительно выросли...»
Наверное, мысли о своем собственном возрасте мучают княгиню, ей уже сорок... Она все так же хороша, но Натали так свежа юной прелестью... Елизавета Ксаверьевна не отказала себе в удовольствии, а может быть, от растерянности, произнести сию похвалу, не лишенную яда, избраннице поэта. А он, будто чувствуя ее горькие сетования об увядании, в начале января 1833 года возвращается к недоработанному в 1830 году стихотворению об увядшей розе, впервые обозначая имя своей возлюбленной, которая когда-то отдала ему в дар, сняв со своего платья, розу.
Не розу Пафосскую,
Росой оживленную
Я ныне пою;
Не розу Феосскую,
Вином окропленную,
Стихами хвалю;
Но розу счастливую,
На персях увядшую
[Элизы] моей...
В печать этих стихов он не отдал.
Уже после отъезда из Петербурга Елизавета Ксаверьевна в декабре 1833 года обратилась к Пушкину с письмом, в котором просила поэта дать что-нибудь из его произведений в альманах «Подарок бедным», который решили издавать учредительницы «Новороссийского женского благотворительного общества». Это начинание поддержали многие. Киреевский уговаривал Языкова написать хоть несколько строк для альманаха, характеризуя его так: «Он замечателен как по благородному намерению, так и по своей необыкновенности: его издает общество одесских дам в пользу голодных Новороссийского края».
Это было первое открытое, чуточку официальное письмо графини Воронцовой к Пушкину после девятилетнего перерыва. Они встретились прошлой зимой в Петербурге, где Воронцовы были проездом из Англии. Пушкин представил свою жену, и, видимо, поэтому Елизавета Ксаверьевна сочла возможным вступить в открытую, «официальную» переписку с поэтом. Наверное, она несколько раз принималась писать это письмо, стараясь выбрать верный тон, сказать за строчками письма об особых отношениях с Пушкиным: «Я право не знаю, должна ли я вам писать и будет ли мое письмо встречено приветливой улыбкой или оно вызовет чувство тягостной докуки, которое заставляет с первых же слов искать в конце страницы имя назойливого автора. Я боюсь этого чувства безразличного любопытства, конечно, весьма понятного, но, признаюсь, мне было бы очень тягостно в этом убедиться, по той простой причине, что никто не может быть к себе беспристрастным. Но все равно; мною движет не личный интерес, я прошу о благодеянии для других, и потому я чувствую в себе смелость обеспокоить вас; не сомневаюсь, что и вы уже готовы выслушать меня». Каков слог, сколько сказано между строк! Это письмо все еще хранит накал и аромат прошлых отношений...
Графиня сообщает о бедственном положении Новороссийского края и о том, что в Одессе («городе, в котором вы жили и который, благодаря вашему имени, войдет в историю») образовалось общество, оказывающее помощь беднякам, а теперь затеяло издание литературного альманаха. Графиня продолжает в изысканной тонкой манере: «Теперь, когда столько лиц обращаются к нашим литературным светилам с призывом обогатить наш «Подарок бедным», я сочла себя в праве напомнить вам о наших прежних дружеских отношениях, воспоминание о которых вы, быть может, еще сохранили, и попросить вас, в память о прошлом, о поддержке и покровительстве, которые мог бы оказать нашей «Подбирательнице колосьев» ваш выдающийся талант. Будьте же добры не слишком досадовать на меня, и если мне необходимо защищать мое дело, то прошу вас, чтобы оправдать мне мою назойливость и мое возвращение к прошлому, примите во внимание, что воспоминания - это богатство старости и что ваша старинная знакомая придает большую цену этому богатству». Именно так - воспоминаниям она придает большую цену...
В марте, с некоторым опозданием, Пушкин отвечает графине, отсылая ей отрывки из поэмы «Русалка» для альманаха. Это единственное дошедшее до нас письмо Пушкина Воронцовой заканчивается словами: «Осмелюсь ли, графиня, сказать вам о том мгновении счастья, которое я испытал, получив Ваше письмо, при одной мысли, что Вы не совсем забыли самого преданного из ваших рабов?» Эти строчки - свидетельство такой же большой цены воспоминаний для поэта.
В 1837 году в Одессу приехали император Николай I, императрица, наследник, будущий Александр II. Они остановились во дворце Воронцова. В честь государя был дан блестящий бал в здании Биржи. Императрица блистала в пунцовом креповом платье, перед которого был весь осыпан бриллиантовыми шатонами. Она сидела в специально украшенном турецкими шалями будуаре. Рядом с ней, как драгоценная камея, в белом бархатном платье на диване сидела Елизавета Ксаверьевна. Она хорошо представляла себе, что цвет ее лица, благородная бледность и греческий профиль, необыкновенная прическа, сооруженная сегодня утром парикмахером-французом Леонардом, обращают на себя внимание столичной публики.
Зал Биржи был роскошно декорирован. «Все колонны были покрыты позолоченным трельяжем, по которому вились живые виноградные лозы с гроздьями винограда всех местных сортов».
Все самое утонченное, художественное, поэтическое и музыкальное находило отклик в тонкой натуре Елизаветы Воронцовой. И даже в 60 лет, по свидетельству Соллогуба, она могла кружить голову мужчинам: «Небольшого роста, с чертами несколько крупными и неправильными, княгиня Елизавета Ксаверьевна была тем не менее одной из привлекательнейших женщин своего времени. Все ее существо было проникнуто такою мягкою, очаровательною, женственною грацией, такой приветливостью, таким неукоснительным щегольством, что легко себе объяснить, как такие люди, как Пушкин, и многие, многие другие, без памяти влюблялись в княгиню Воронцову».
Она принимала живейшее участие в художественной жизни Одессы, в созданном в 1865 году Одесском Обществе изящных искусств, соединившем в себе художников и музыкантов. Особенно в его музыкальном отделении. Все это было уже после смерти мужа, усопшего в 1856 году.
Однажды, когда Воронцова в старости разбирала свою переписку, ей попалась связка писем Пушкина. Присутствовавший при этом домоправитель успел прочесть через ее плечо одну лишь французскую фразу: «Что делает ваш олух-муж?» Давно уж не было в живых ни Пушкина, ни мужа.…
«Воронцова до конца своей долгой жизни сохраняла о Пушкине теплое воспоминание и ежедневно читала его сочинения. Когда зрение совсем ей изменило, она приказывала читать их себе вслух, и притом подряд, так что когда кончались все тома, чтение возобновлялось с первого тома. Она сама была одарена тонким художественным чувством и не могла забыть очарований пушкинской беседы. С ним соединялись для нее воспоминания молодости», - вот свидетельство и ее отношение к поэту.