"И понял: они излечатся, если я подарю им то,
что вынудит их выбирать, жертвовать собой
и забывать обо всей Вселенной"
А. де Сент-Экзюпери "Цитадель"
Ложечка нервно стучит по стеклу стакана, от горячего чая поднимается пар. Вагон раскачивает под железный стук посреди разгула стихии: за окном купе уже около часа случаются молнии, и падает вода. Ночь почти наступила, ещё пару часов и будет совсем темно. Я не опускаю занавес. Ощущение такое, будто молнии пытаются догнать наш поезд, но не могут и ударяют каждый раз мимо состава. Она сидит напротив: наклонилась к столу и скандалит сама с собой. Не обращаю внимания, лишь ощущаю движения и гневные слова, летящие в меня. Я берусь за горячую ложечку и медленно вращаю ею по дну, размешивая сахар. Делаю это, нарочно, неторопливо.
Чувствую кожей, как она нервничает: не может терпеть моего спокойствия в такие минуты. Молнии блещут во тьме. Смотрю на неё: угрожающая поза самки, защищающей своего детёныша – корпус наклонен в мою сторону, руки не находят себе места. Она пытается совладать с собой и кладёт кисти рук на стол, пальцы чуть дрожат, сцепляясь замочком. Говорит что-то, нет – выкрикивает: думает, что её обида будет значительнее оттого, что весь поезд услышит. Хотя, она ничего не думает: слишком раздражена сейчас. Тусклый свет слабых ламп падает на её лицо. В зелёных глазах отражаются молнии, что сверкают за окном. Она особенно хороша в такой момент: тонкие ноздри моего любимого носа чуть раздуваются, губки увлажнены и блестят, глаза... Глаза – основное её достоинство. Отпиваю огненный чай: обжигаю губы. Она очень зла сейчас: просто вне себя. Я почти не слушаю: уже привык и знаю, что мои слова не остановят «скандала» – она прокричит всё, что отложилось в той части памяти, которая отвечает за обидные факты моего поведения. От таких ситуаций не уйдёшь, как от грозы за окном. Чай чуть остыл: сахара достаточно, как я и просил проводницу.
– Я не могу больше этого выносить, не могу! Слышишь ты или нет! Андрей, так не может продолжаться, неужели ты не понимаешь?! Ты удобно устроился, тебе комфортно: там жена и семейный уют, а если куда-нибудь поехал, то свистнул – и я у твоих ног! Ты совсем не подозреваешь, что у меня есть гордость, Андрей? Скажи, не молчи, чёрт тебя побери!
Я когда-то пробовал отвечать, но она будто знала, что я могу сказать, и кричала ещё сильнее. Скандальная логика покидала фразы, бросаемые мне, и всё заканчивалась конвульсивной истерикой. Теперь я научен и молчу, избегая даже элементарного «успокойся, милая». В окне появляется городская окраина. Что это за город? Чёрт его знает.
– Ты молчишь! Ну, молчи, молчи... Ты думаешь: покричит и успокоится, а потом опять будет моей. Ты слишком самоуверен, мой дорогой. Мне двадцать пять лет, а я ношусь за тобой из города в город, как последняя... Как собачка, да? «К ноге!» Я молода и красива, но я живу не своей, а твоей жизнью! Почему? Почему ты допускаешь такое? Почему я допускаю? Ты думаешь, у меня нет выбора? У меня есть выбор... Почему ты ничего не хочешь исправить? Ответь! Ты равнодушная скотина!
Я тянусь к стакану, она опрокидывает его резким взмахом руки. Чай попадает мне на штанину, стараюсь быть спокойным, поднимаю стакан. Беру полотенце и вытираю брюки. Она плачет, отворачивается спиной к окну , прижимает лицо к коленям и тихо всхлипывает. Её маленькие босые ножки обиженно сведены вместе на мягком сиденье. Она прекрасна сейчас. Ложечка звонко стучит по стакану.
– Успокойся, – тихо говорю я и выхожу из купе. В коридоре никого нет: не удивительно – нормальные люди либо спят, либо пьют в вагон-ресторане. Идея неплохая. Пусть подумает над своим поведением, а я пока посижу: выпью рюмочку на сон грядущий. К тому же, я проголодался. Молнии за окном всё догоняют поезд. Кажется, вагон-ресторан соседний.
***
В ресторане, вопреки моей версии, немного народу. Сажусь за, более-менее, чистый столик. Молоденькая официантка подбегает ко мне, улыбается. Я заказываю кофе, водки и «что-нибудь поесть». Она удаляется, смотрю ей вслед: форменная юбочка плотно обтягивает крутые бёдра. Окно напротив столика закрыто занавеской, но слышу: гроза ещё не унялась. В вагоне играет унылая музыка, не способствующая аппетиту.
Я скучаю и жду заказа. Музыка отвратительна. В вагон вваливается развесёлого вида мужик. Он громко объявляет на весь вагон, небрежно оттопыривая занавеску окна: «Эко, хуячит!», имея ввиду то ли дождь, то ли молнии. Он садится ко мне, не уточняя против я или нет, и громко подзывает официантку, которая и без того уже заметила нового посетителя. «Милая девушка, – начинает он с улыбкой во весь рот, будто произносит поздравительную речь, – Водочки графинчик и, не мудруствуя лукаво, икорки красной да хлебушка чёрного. Сделай, дорогая. Да, и поставь что-нибудь повеселей». Обтянутые казённым сукном бёдра снова удаляются от стола. Мужик располагается напротив и смотрит на меня, как на друга детства.
– Погода не жалует, да, браток?
– По мне так, нормально.
– Это да...
Он вдруг замолкает, улыбка пропадает с его лица. Машинально собираю крошки со скатерти. Замечаю крупное родимое пятно на его шее, величиной, наверно, с ладонь. Стряхиваю крошки на пол.
– Лаврентий, – мужик резко выкидывает большую руку в мою сторону.
– Андрей – отвечаю рукопожатием.
– Знаешь, Андрюха, а ведь нам далеко ещё до конца маршрута, – вдруг начинает смеяться он.
Приносят мой заказ. «Поесть» – это большой шниццель с жареной картошкой. Кофе дымится рядом с маленькой рюмкой, на которую мой сосед смотрит с усмешкой. Ему хочется поговорить.
– Один едешь?
– Нет не один, с ... женой.
–Я когда-то тоже «с ... женой» ездил, а теперь вот чаще один, – глаза его снова сужаются и смеются.
Я не отвечаю, мне всё равно. Мои мысли о другом. Что там она говорила? «У меня есть выбор» - кажется, так. Интересно, что это за выбор у неё есть?
Ем, выпиваю рюмку, закусываю. Тепло вливается в меня и кружит голову. Соседу тоже есть чем заняться: его заказ тоже на столе. Он пьёт уже вторую. Теперь он серьёзен: сосредоточенно намазывает икру на чёрный хлеб.
– По службе? – вдруг спрашивает он.
– Что? Э... да, по работе, – рассеянно отвечаю, обжигаясь кофе.
– Ну да, по работе и с женой, – с хитрой усмешкой смотрит сосед.
Мне вдруг становится весело, но я не отвечаю на провокацию. Он не прост, этот Лаврентий. В вагон шумно заходит парочка молодых девиц. Они смеются и сверкают густо накрашенными глазами. Неровным шагом проходят мимо нас и садятся за соседний столик. Мой сосед оживился, осматривая девиц через моё плечо, говорит мне: «Бляди».
Лаврентий, вопреки моим ожиданиям, перестаёт интересоваться девицами и мирно поглощает икорные бутерброды, запивая водкой, будто чаем. Брови его хмурятся.
– Моя-то была моложе меня на семь лет, – говорит он неожиданно.
– Жена? – спрашиваю я, изображая любопытство.
– Ну да... Жили, ты понимаешь, хорошо. Всё как у людей. Ну иногда ругались, с кем не бывает, а? Ругались, мирились. Пять лет жили. И скандалов , ну таких, серьёзных, с «разводами», у нас не было. Мне казалось, что всё хорошо и семейно. А потом – бац.
Лаврентий кряхтит и выпивает очередную. Водка чуть проливается и тонкой струйкой течёт по его подбородку к родимому пятну.
– Убил я её, – произносит он громко, будто речь идёт про его взбесившуюся кошку.
Я чуть удивляюсь, но мне становится любопытно. За окном уже совсем темно. Он приближается лицом ко мне, я смотрю в его масляные глаза.
– Ты пойми, я не зверь. Не зверь... Ты пойми: жизнь моя была, как по полочкам – всё чинно и так, как мне нужно. Я хозяйствовал во всём и был уверен, что все тёмные уголки мне подвластны, что ничего не страшно, и ничего неожиданного, от меня скрытого, произойти не может. Казалось, она тоже у меня в кулаке со всеми своими слезами и соплями, ан нет... Ты представь, Андрюха: всё здорово и так, как всегда хотел, и вдруг оказывается, что эта грязь под самым твоим носом творилась... Год почти.
Я слушаю его, мой шниццель остывает. Он странно смотрит на меня и подливает в мою рюмку свою водку.
– А хочешь, Андрей, я тебе картину нарисую. Приходишь ты , Андрюха, домой, а дома нет жены. Должна быть, а её нет. Ты не паникуешь: мало ли что бывает, правда? На работе задержали, пробка на дороге – да что угодно. Является она довольно поздно. На вопросы отвечает: «...у подруги», говорит, мол, устала, раздевается и ложится спать. Ты не переживаешь, опять же: всякое случается. Потом, Андрюха, начинаешь следить за ней, бессознательно, и стыдишься этого поначалу. Она вдруг становится на редкость любящей: внимательна, мила с тобой. Ты забываешь и коришь себя за то, что заподозрил в неверности любимую жёнушку. Но вдруг начинают, как грибы после дождя, вылезать фактики, понимаешь? Звонки, письма... Фотография, где какое-то мурло вдруг оказалось рядом с ней. Фотка-то, будто бы, коллективная с сослуживцами, но ты со всеми знаком, а этот тип неизвестен. Конечно, она найдёт, что сказать – наврёт так, что поверишь всему. Потом письмецо или записочка, которая не должна была к тебе попасть, а попала. И все эти мелочи копяться, коллекционируются.
Он вдруг замолкает и смотрит в сторону. После паузы нервно продолжает:
– Но ты поначалу не веришь сам себе, а лишь скандалишь для порядка, чтобы она тебе верность доказывала, коль ты усомнился. А потом ты просто и буднично, как в плохом анекдоте, застаёшь их в собственной спальне: в той самой постели, где вы провели первую ночь после свадьбы. Ты видишь все эти «прекрасные картины», как в бреду. Ты стоишь и сморишь, как рушится твой мир, как рассыпаются построенные тобой стены дома – ты был так уверен в их надёжности. Ты даже не сможешь закричать: крик застынет куском льда в твоих лёгких. Тебе не вспомнить потом, как убивал их. В памяти останется лишь этот адский снимок перед глазами: голые, разгорячённые любовью, потные тела...
В его бутылке пусто. Девицы, сидевшие рядом, куда-то подевались. В ресторане громко бренчит Высоцкий.
« Топи... Ладно. Мысли свои вздорные копи. Топи... Ладно! Баню мне по-чёрному топи...»
Мой сосед говорит ещё какое-то время, а потом, не прощаясь, уходит, оставляя деньги за водку на столе. Я сижу ещё немного, расплачиваюсь и выхожу. Стою в тамбуре и курю. За окном уже совсем темно. Я чуть различаю силуэты деревень, мимо которых мы проносимся в кромешной тьме. Мне спокойно стоять в этом задымлённом закутке между вагонами, и я не хочу ни в какой из них.
Захожу в свой вагон, первым делом открываю дверь туалета: лицо просит умыться. Вода приятно освежает кожу. В зеркале вижу густую тень на шее, в том самом месте, где у моего недавнего знакомца было родимое пятно.
Как там она говорила? «У меня есть выбор» или нет, кажется, она сказала: «у меня есть варианты». Варианты? Вот оно как.
***
Почему я не могу держать себя в руках? Почему у меня постоянно так всё выходит? Он холоден, непробиваем. Чёрт, у меня нет гордости. Вернее, я теряю гордость в такие минуты. Дура! Так я никогда ничего не скажу ему, не смогу заставить сделать то, что нужно мне. Я упустила тот момент, когда могла влиять на него. Что-то было упущенно, чего-то не учла...
...Заледеневшие от дыхания края шарфа. Уверенные, спокойные глаза. Решительные шаги и скрип ботинок на декабрьском снегу. Шумный перрон и снежинки на кончиках его длинных ресниц. Это было давно...
Сейчас он вышел: чёртов чай оправдывает его поступок. Я сижу, уткнувшись в колени. Чувство праведного гнева покидает меня. Так происходит всегда, когда он молчаливо, спокойно уходит после того, как выслушает всё. Чувство собственной правоты покидает меня, и вместо него приходит чувство вины. Неужели я и вправду виновата перед ним?
Нет, я не виновата! Всё что он делает , он делает для себя и только для себя. Я ему нужна, но только как бесплатное приложение к командировкам в поездах и гостиницах. Впрочем, не такое уж и бесплатное, что уж таить...
Чувство вины не пропадает. Да, я изменяла ему, но разве это можно назвать изменой?! Разве он не изменяет мне, когда мирно живёт со своей женой? Моя вина лишь в том, что я изменяю ради самой измены. Это сродни мазохизму. Я терзаю себя, чтобы почувствовать себя несчастной. Да я действительно несчастна. Я пыталась устроить свою жизнь так, как мечтают многие. Он подавал надежды в этом смысле. Проблема в том, что он более свободен по природе, нежели я. Это обнаружилось слишком поздно. Чёрт, я обманываю себя: не бросила бы его никогда – имненно поэтому я сейчас в этом отвратительно уютном купе.
Я не смогла его сделать своим, он выскользнул у меня из рук, но остался рядом. Но не со мной...
Он не бросит её. Это противно: я вынуждена жить в унизительном статусе, имея с этого лишь подачки, которые он присылает мне. Я торгую собой! Как это мерзко, Боже! Я уйду, прекращу всё это, клянусь!
Это чёртово купе бизнес-класса. Эти противные мягкие сиденья, вычурные яркие обои гостиничных люксов – вот наш с ним «домашний очаг». Так продолжается несколько лет. С меня хватит такой собачей жизни. Клянусь всей своей оставшейся растоптанной гордостью, как только откроются эти двери, всё будет кончено.
Звонит мой телефон. Это брат. Он просит меня приехать к нему, я отвечаю, что пока не могу, что у меня дела. Заканчиваю и обещаю, что приеду, как только освобожусь. Знаю, что мы не встретимся ещё очень долго.
***
Вагон качает как-то особенно: быть может, оттого, что меня тоже покачивает – водка Лаврентия. Подходя к своему купе, слышу разговор по телефону: «Приеду, как смогу», «пока, родной». Становится инересней. Стою и собираюсь с мыслями. «Варианты»?
Смотрю на часы. Уже далеко за полночь. Отодвигаю дверь и захожу в купе. Она всё так же сидит с ногами на сиденье, голова поднята, веки опухли, смотрит на меня. Отвожу взгляд, прохожу и сажусь напротив. За окном глаз коли. На столе всё тот же стакан, ложечка неустанно стучит. Вспоминаю скандал. Родинка на её правой стопе хорошо видна – мой сладострастный сон. Нежная её кожа зовёт меня.
– Кто тебе звонил?
Пауза.
– Брат.
Ну конечно, кто же ещё. «Вариант». Хотя, может и вправду брат. Я так с ним и не познакомился.
– Где ты был так долго?
– Я кушал в вагон-ресторане.
– Андрей...
– Что?
– Я хочу тебе сказать...
– Что-то ещё?
– Прости меня, я...
– Хочешь, чтобы я бросил её? Брошу.
Я приближаюсь к ней и касаюсь губами. Ласкаю знакомое ушко, чувствую дрожь её тела. Кожа ровных ножек покрывается мелкими пупырышками, как от мороза. Так происходит всегда, когда я к ней прикасаюсь. Шёлк ненужной тёмной блузки сползает по сиденью на пол, становясь нашей тенью...
Металлический стук колёс об рельсы, ложечки о стекло стакана.
Надеваю рубашку, долго застёгиваю пуговицы рукавов. Наступает тишина, лишь колёса стучат. Она отварачивается к стене и тяжело вздыхает. Неожиданно громко звонит мой телефон. На экране мелькает: «Леночка». Быстро выхожу из купе, беру трубку, свободной рукой пытаюсь задвинуть купейную дверь.
– Да, дорогая, у меня всё хорошо. Где еду?
За окном начинает светать. Поезд несётся в коридоре леса.
– Эээ… к Омску подьезжаю, милая. Как дети?
|
