Девоншир будет с нами вечно.
Майе Мэйфейр,
с извинениями, что здесь нет чаек.
1942, Англия, Девоншир.
Осень.
Этот октябрь так непохож на те другие, когда она танцевала в золотистых листьях, бегала с детьми по дорожкам парка и писала счастливые пейзажи. Сейчас же, ей грустно даже смотреть за окно, она сидит в спальне, задёрнув шторы, и тихо напевает старую песенку, настоящий мотив которой уже давно всеми забыт. В затемнённом углу стоит арфа – величественная и непоколебимая. Совсем не как она. Лоренция подходит к инструменту и легко, едва ощутимо, касается тонкими пальцами серебристых струн. Комнату наполняют лёгкие мелодичные звуки, которые спустя несколько мгновений перерастают в меланхоличное движение. А спустя ещё несколько – в странные звуки, напоминающие громовые раскаты.
Лоренция встала со стула и обессилено опустила руки. Найти занятие в этом месте, где призраки будут переводиться ещё многие столетия, не представлялось возможным. Она не могла рисовать, потому что краски потухали, подобно выключенным огонькам, а иногда – стекали с холста, оставляя за собой масляные разводы непонятных мыслей. Она не могла писать, потому что всегда возвращалась мыслями к так и не пришедшему письму.
Часы превратились в меланхоличные реки ожидания. И счёт времени шёл не ими, и даже не днями, а неделями, одинаковыми и однообразными, протекающими в этой душной комнате, где любая свежая мысль тут же становилась порождением клаустрофобии.
Если бы я могла обратиться в птицу и улететь, стала бы я счастливой, паря над горами и лесами, в странном опьянении свободой?
От резкого порыва осеннего ветра неплотно закрытая створка окна распахнулась, и свежий воздух с дождём хлынул ей в комнату. Лоренция сделала жадный глоток, и тут же почувствовала, что корсет невыносимо стягивает лёгкие, что ей нужно дышать, а не сходить с ума в душном орудии пыток, что придумали когда-то неизвестно с какой целью.
Она подошла к распахнутому окну и боязливо выглянула в сад, ожидая увидеть там призраков недавнего счастливого прошлого, которое сейчас казалось невыносимо далёким. Дорожки были чисто выметены, словно садовники не желали видеть на них не единого золотого пятна. Следовало отдать приказ, чтобы всё оставили, как есть. Чтобы никто ничего не трогал и не нарушал тревожного ожидания сада, который ждёт, что вот-вот, ещё немного, и в нём снова будет звучать смех и весёлые песни.
Струи дождя стекали по её лицу, смешиваясь со слезами, которые она так долго скрывала. Волосы намокли и тяжёлыми косами легли на плечи. Дверь в комнату едва слышно отворилась.
- Графиня! – это была невысокая старая женщина, которую Лоренция привезла с собой из Италии. Донателла Колоди с детства была с Лоренцией. Сначала как гувернантка и воспитательница, потом просто потому, что не могла без неё обойтись. – Что вы делаете? Вы же простудитесь! Немедленно отойдите от окна, моя дорогая.
Седоволосая старушка, маленькая и тонкая, ловко закрыла ставни и отвела женщину от окна. Она взяла из резного комода тонкую салфетку и принялась протирать ей лицо молчащей Лоренции. Затем ловко распустила ей волосы и промокала и их.
- Спасибо, - Лоренция благодарно улыбнулась старушке. – Мадам Колоде, прошу, прикажите Элизабет накрыть стол и на детей. Сегодня они будут ужинать со мной, а не отдельно…
- Конечно, графиня, но больше не делайте так. Видите, какая погода, не хватало ещё вам простудиться… - немного ворчащее произнесла она.
Милая моя девочка, ну кто сделал тебя такой – отчужденной, меланхоличной? Чопорная Англия, жестокая война или разлука?
Лоренция подошла к стене, на которой висел большой портрет графа. Она нежно прикоснулась пальцами к его бледному, написанному красками лицу и улыбнулась уголками губ.
- Прикажите, пожалуйста, накрыть и на графа тоже.
«Как ты, моя милая? Девонширская осень – самая прекрасная, и ты представить не можешь, как я мечтаю оказаться с тобой, там. Но не из-за осени, разумеется. А из-за прекрасной тебя и наших очаровательных детей, моя дорогая графиня…»
- Как скажите, - вежливо отозвалась Донателла. Она усадила Лоренцию в глубокое кресло у туалетного столика, взяла в руки резной гребень и принялась расчёсывать её густые чёрные волосы, всё ещё мокрые от дождя. – Детям полезно улыбаться, да и взрослым тоже, - словно в никуда произнесла она.
Клёны тревожно бились о стёкла. Женщина незамысловато заколола волосы своей подопечной и осторожно коснулась её лба.
- Ну же, моя дорогая, не переживайте.
В её глухом голосе было столько заботы и нежности, что Лоренция невольно произнесла:
- Спасибо вам, мадам Колоди.
А ведь совсем недавно она заливисто смеялась и с удовольствием позировала для семейных фотографий, которые сейчас пылятся в альбомах с бархатными переплётами, в удушающем эмбриональном пространстве. И никому до них нет дела. Только она изредка возьмёт с полки толстый альбом, задержится на секунду на фотографии Эдмонда и закрывает его, вновь ставя на полку пылиться. Лишь на его портрет в её спальне она может смотреть бесконечно, потому что там он по-настоящему живой, а не чёрно-белая вариация блудных снов.
- Ужин сегодня подадут в семь, я пойду предупрежу Элизабет и детей.
- Спасибо, - ещё раз повторила Лоренция.
Она вновь осталась в комнате одна. Женщина обессилено прилегла на кровать и достала из-под подушки маленький свёрток, перевязанный шёлковой лентой. Там были письма, короткие, порою печальные, но всегда наполненные нежностью.
«…дела продвигаются хорошо и, возможно, уже к августу я буду дома. Поцелуй от меня детей, моя дорогая графиня. С любовью, твой Эдмонд».
А когда-то она улыбалась его письмам, а теперь – прижимает к сердцу и долго плачет, а потом перечитывает, вновь заливая слезами тёмные чернила, и его ровные строчки расползаются, и вот вместо слова «любовь» большая чёрная клякса, а «жить» вообще разобрать невозможно.
Лоренция рассматривает в зеркале красные от слёз глаза и проходит нежно-розовой пуховкой по белоснежным щекам.
Они сидят в ряд. Сначала – Анна. Пылающая звезда, яркая и необузданная, но ещё совсем маленькая, чтобы понять силу своего характера. Ей всего десять, но она многое понимает и многое умеет. Она – ангел, одетый в шёлковые наряды, но светлый или тёмный пока не понятно. Она не остановится у цели, а будет идти дальше, пусть на её пути – легион. Её возраст – счастье для Лоренции, и девочка лишь рисует людей чернилами (странно, не правда ли?), играет на фортепиано музыку грома и расставляет нарядных кукол в кукольном домике, что занимает едва ли не половину детской.
Рядом с ней – Католина. Ей всего семь. Её волосы белокурые, как у папы, а пальцы тонкие-тонкие. Она – фея из сказочной Ирландии, что летают по вересковым пустошам и отдыхают на холмах. Она любит петь и писать пейзажи, но не тёмные чернильные реки, как у сестры, а светлые мазки акварелью. Зелёное пятнышко – дерево, голубое – река, жёлтое – солнце. Она наслаждается кукольным театром и распускает волосы, стоит ей выйти на улицу. Ка-то-ли-на – немного мёда для вкуса, две ягоды брусники для аромата.
Правее – Павел. Маленький принц из чудесной страны, так похожий на свою младшую сестру. Светловолосый и голубоглазый, с умным выражением лица и задумчивой улыбкой. Ему – четыре, но он не любит шуметь и кричать. Он часто рассматривает картинки в толстой книге сказок и засыпает прямо на толстом мягком ковре детской. Его имя – непонятная кириллица, Эдмонд пожелал назвать единственного сына в честь своего прадеда, великого графа, наделив его тем самым мужеством, отвагой, стремлением к победе и добрым сердцем. Он – майский листок, едва зеленоватый, но такой родной.
Анна, Католина, Павел. Белая кость, голубая кровь, неблагосклонное время.
Родись вы веком раньше, купались бы в озере и беззаботно веселились, а не сидели взаперти в девонширском имении из-за дикого страха вашей мамы.
Тонкопалые, бледнолицые, они с радостью смотрят на графиню, которая вот уже как месяц была погружена в молчаливое отчаяние и крайне редко бывала с ними.
Серебро тревожно стучит о хрусталь, эхом отдаваясь в самых отдалённых уголках не слишком большой столовой. Тревожную тишину неожиданно нарушает радостная улыбка Лоренции.
- Хотите, сегодня вечером я почитаю вам сказку? – Лоренция улыбнулась и отложила бокал с вином. – Вы можете лечь в моей комнате.
- Правда? Мамочка сегодня проведёт вечер с нами? – восторженно спросил Павел. Его голубые глаза радостно блестели.
Теперь мамочка всегда будет проводить вечера с вами, мой милый.
Огонь в камине наполняет комнату светом и теплом. Мало кто во Вторую Мировую способен так содержать себя, находясь в безопасности в дальнем уголке Девоншира, окружённые кленовыми аллеями и причудливо изогнутым озером.
- А что ты нам почитаешь?.. – спросила Католина, пробуя тонкий ломтик сыра, лежащий на тарелке.
- А что вы хотите?
- Что-нибудь древнее, - подала голос Анна, до это безотрывно смотревшая на огонь, словно не могла простить Лоренции те долгие часы, когда они в безнадёжном ожидании смотрели на дверь детской и думали, что вот-вот она войдёт. Но входила или Донателла, или гувернантка Элизабет.
- И с хорошим концом, - добавила Католина.
Ах, милая, хороший конец – это самое важное условие, но настолько трудно осуществимое, что мне придётся доставать фамильную книгу сказок, где феи никогда не оказывались мертвы, а принцы всегда находили своих принцесс.
Спустя час они сидят на огромной кровати в комнате Лоренции. Балдахин из тяжёлого рубинового шёлка и кровавых бархатных цветов на нём надёжно защищает их от реальности. Они в мире, где сказки оживают. За окнами наступают сумерки.
- Я сварю вам шоколад, - негромко сказала Лоренция, когда дети начали тихонечко зевать, но всё равно не могли заснуть от прочитанных сказок. Она подтолкнула им одеяла и вышла из спальни, привычным жестом касаясь портрета.
1942, Англия, Девоншир
Зима, Декабрь.
На ветках деревьев не лежат пушистые снежные шапки, вересковые пустоши не покрыты белоснежным покрывалом. Всё непонятно серое, грязное. Только искрящаяся тонкая корочка на озере блестит как прежде, переливаясь алым в закатных лучах.
Последнее письмо пришло почти месяц назад, холодным ноябрьским вечером, когда она могла лишь сидеть у камина, закутавшись в шаль по самую шею и тихо что-то петь, улыбаясь играющим детям.
Анна тогда сидела на подоконнике, закатав рукава платья до локтей, и писала чернилами голые ветви деревьев на тонком белом листе. Католина пробовала на слух звуки клавиш тёмного рояля. А Павел дремал у неё на руках, свернувшись клубочком. Письмо принесла Дейра…
«… помнишь, я рассказывал о мистере Грее? Он полюбил одну девушку, Софию, с которой был вместе три года. Но потом её насильно увезли из страны и выдали замуж, сказав ему, что она умерла от тифа. Так вот, он нашёл её! Представляешь, нашёл! Спустя тридцать семь лет…»
Он писал о том, что скоро будет дома, что войне почти пришёл конец, но она сердцем чувствовала неправдоподобность его слов, которые обусловлены лишь желанием успокоить её, не дать погрузиться в ещё большее отчаяние.
Погода портилась день за днём, дни становились короче, и теперь Лоренция спала до вечера, просыпалась, лишь когда лицо освещали лучи закатного солнца. Она проводила вечер с детьми, рассказывала им сказки, писала письмо Эдмонду, изредка играла на арфе и снова засыпала, чувствуя, что ещё немного – и она погрязнет в рутине беспокойств и страха. Нужно было спасаться…
Она решила устроить обед. Приглашены были две её единственные подруги в этом месте, тоже лишённые общества мужей и крайне скучавшие.
Столовое серебро, льняная скатерть, рубиновое вино в хрустальных фужерах. Они сидели за круглым столом, каждая погружённая в свои мысли.
Лоренция случайно уронила нож. Беда не заставила себя ждать.
Лорд Генри пришёл в сумерках, в промокшем от дождя плаще и с усталым видом. Полусонная Лоренция усадила его за стол, налив чашку горячего чая, и тревожно спросила, что случилось. Дальнейшее помнилось смутно. Кажется, он показал ей письмо… Белая бумага, чёрная окантовка.
«Подозревается… пропал… возможно, мёртв… найдена кровь…»
Слова смешались в беспорядочное чередование тёмных гравюр. Захотелось кричать и рыдать, сбросив-таки с себя это маску безжизненности и отчуждения. Но она лишь вернулась в спальню, надела чёрное платье и попросила Дейру приготовить комнату лорду. А потом, до самого рассвета, долго рыдала в подушку, размазывая желтоватую сурьму по глазам. Она молила Господа и кляла его, смотрела в одну точку и целовала безжизненный портрет. Лишь на рассвете она уснула. И снилась ей их первая девонширская осень, когда они кружились в вальсе с золотыми листьями и давали бал в парадной зале.
Глубокий сон к обеду сменился беспокойным и тревожным. Лоренция проснулась с тёмными кругами под глазами и дрожащими губами. Шок проходил, но пришло понимание. Понимание того, что теперь она одна, совсем одна.
Ты не одна, конечно же, у тебя есть дети, которые любят тебя… - шептало подсознание, которому она отказывалась верить.
Она сказала Анне и Католине, что папино отсутствие продлится несколько дольше, чем предполагалось, и им стоит лишь напастись мужеством и терпением. А потом плакала, уткнувшись Донателле в плечо. Старая итальянка потеряла мужа в первой мировой и, как никто другой, понимала Лоренцию. В память о нём она тридцать лет носила траур и так и осталась мадам Колоди.
К ужину Лоренция спустилась в абсолютном спокойствии. Лорд Генри сочувственно пожал ей руку.
- Что вы будите делать?.. – осторожно спросил он.
- Подам запрос в кавалерию Букенгемского дворца. И напишу письмо Герцогу. Уверена, он знает, что случилось.
Лицо Генри побледнело. Или это просто так падал свет?
Её разбудил тревожный голос мадам Колоди.
- Просыпайтесь, графиня! Прошу, просыпайтесь!
Небо было затянуто тёмными тучами, сквозь которые едва пробивался лунный свет. Воздух был пропитан беспокойством. Над её постелью склонились Донателла и лорд Генри, тревожно сжимающий в реке чьё-то послание.
- Вставайте, графиня, вам нужно собираться!
Лоренция встала с постели и, словно призрачная Кэтрин в длиной белой сорочке, подошла к окну.
- Что случилось? Где дети?!
- С ними всё в порядке, мадам, но вам нужно собираться. Дейра сейчас же разбудит детей, - голос лорда Генри доносился до неё, словно через толстое стекло. – Мадам Колоди, прошу, позаботьтесь о том, чтобы они были готовы.
- Конечно, лорд, - женщина вышла из комнаты, оставляя за собой шлейф пряных духов.
- Немедленно объясните мне всё, - голос Лоренции был похож на сталь, разрезающую твёрдое отчаяние, достигшие едва ли не предела.
- Считают, что ваш муж… предал Британию, его убили из-за того, что думали, будто он – фашист. И теперь… вы из Италии. И, понимаете, Муссолини… - его сбивчивая речь показывала, что он не в меньшем шоке, чем она. – Люди думают, вы не та, за кого себя выдаёте.
Она замерла, в шоке сжимая отделанные кружевом рукава ночной рубашки.
- Вы можете скрыться в моём замке, графиня! И ваши дети, я буду воспитывать их, как своих… - он приблизился к ней на несколько шагов.
- Как вы смеете говорить эти вещи?.. – в тихом гневе прошептала она.
Кленовая ветвь резко ударила в окно, на стекле появилась трещина.
- Тогда есть лишь один выход, - обречённо произнёс он, понимая, что все его грандиозные планы провалились из-за каких-то пяти слов и одного мужчины-призрака. – Вы можете вернуться в Италию…
Она собрала в одну дорожную сумку последние десять лет своей жизни. И главное место в ней занимали не драгоценности и деньги, а твёрдый холст, завёрнутый в белый шёлк.
Дети, прощаясь с имением, не высказали грусти. Лишь по щеке Католины скатилась маленькая солёная капелька.
1947, Италия, Флоренция.
Лето, август.
Прошло два года с окончания войны и пять – с пребывания её и её детей во Флоренции. Семейство де Беничи не слишком радовалось приезду своей дочери и внуков. Их военное положение не было завидным, и они ясно дали понять, что в Англии ей было бы лучше. Но было уже поздно.
Лоренция старалась сделать всё, что было в её силах, чтобы помочь по дому и не казаться такой уж ужасной обузой. Руки графини, не привыкшие к труду и работе, поначалу нещадно болели, но со временем она привыкла. Она больше не могла позволить себе находиться в постоянной меланхолии, но носила теперь только тёмное и улыбалась очень редко. Об арфе пришлось забыть, об одиночестве тоже.
- Приехала и привезла с собой своих «кровавых»(1) отпрысков… - едва слышно прошептала Джада де Беничи в первый день пребывания Лоренции в отчем доме и расцеловала сестру в обе щёки.
Годы мчались с невыносимой тяжестью в груди, словно там, меж рёбер, билась раненая птица. Уже закончилась и война, и дети перестали спрашивать, когда же вернётся папа, но она не могла забыть хотя бы частички той невыносимой тоски, которая поселилась в её душе с той самой минуты, когда она увидела чёрную рамку письма.
Лоренция прогуливалась по берегу озера, которое своими очертаниями напоминало ей озеро в девонширском имении. Как оно? Стоит ли внушительный дом по сей день, или на его месте теперь лишь руины, захоронившие собой сотни призраков? Так же прекрасна кленовая аллея, как в первые несколько лет, когда она была ещё густой и заброшенной, или клёны и вовсе срубили?
Было грустно вспоминать о замке, лишь как о потерянных воспоминаниях, заключённых в вещах. Зеркало, которое будто впитало её отражение, старая арфа с отпечатками сотен тысяч касаний, чайный сервиз из тонкого фаянса, из которого они пили с Эдмондом чай холодными осенними вечерами, шейный платок, который он подарил ей на день святого Валентина, и который так и остался лежать на комоде, забытый и покинутый. И ещё тысячи безделушек, каждая из которых несла в себе частичку памяти.
- Пять лет это, конечно не тридцать семь, но, кажется, мне удалось повторить подвиг Уилла Грея, - прозвучал совсем рядом с ней хриплый взволнованный голос.
На миг Лоренции показалось, что она сошла с ума, ведь позади неё мог стоять только призрак, или…
Сердце учащённо забилось, она резко обернулась.
- Ты живой! Живой! – зашептали её губы, а руки обвили шею высокого светловолосого мужчины, на глазах которого виднелись мелкие морщинки.
- Ну, конечно, живой, а как же иначе, моя графиня…
- Мне сказали, что ты… что ты, вероятнее всего, погиб, - из её глаз полились слёзы. – Ноя не верила! Правда, не верила!
Ах, милая моя, знала бы ты, сколько всего мне рассказали о твоей смерти. Но опыт Грея и любовь научили меня многому, в первую очередь – верить.
Поначалу хотелось рыдать, когда в сорок третьем я вернулся, а тебя и детей не было, и поместье, казалось, уже несколько лет пустует и безмолвствует.
- Но ты же видишь, что это не так, - он крепко-крепко прижал её к себе. – Я больше никогда тебя не отдам…
И даже кровь Генри не омрачит нашей любви.
И сколько бы бед не пришлось на нашу долю, первая девонширская осень навсегда останется в наших воспоминаниях, как самые счастливые мгновения нашей жизни, которые отныне будут беспрерывно повторяться до конца наших дней.
(1) Анна, Католина и Павел – имена детей графини Батори, печально известной под именем «Кровавая Графиня».
|
