…Уж и не спрашивай, как, а только прибилась я, грешная, к работному двору при монастыре. Летом больше по шитью, а когда, бывает, вяжем… К зиме ватнички братии стегаем. А, бывает, послушание - епитрахиль расшить… гарусом, вот где искушение-то. Тут уж без молитвы не обойтись, а не то о д о л е е т… То иглу сломает, то гаруса скрадет – не хватит и хоть ты что… А отец Никодим у нас стро-гий. Всё углядит!.. Вон Петровна как-то великим постом носки ему плела… ноги-то у его крутит… Он у нас и молодой еще, да шибко болящий. Петровна по-матерински… жальче не бывает, как его жалеет… своих-то у её нету, не сподобил Господь. Ну, и, стало быть, спицами ворочает, а сама соседа своего поминает, не к слову будь сказано, - и так его, и растак! Оно, конешно, сосед-то, сам на рожон вылез: где это видано, чтоб средь бела дня чужой забор разобрать, на два метра передвинуть и обратно поставить! Петровна десятый год как вдовая, некому заступиться, а у его два сынка в начальниках – бугаи красномордые, глаза пьяные, наглые… спаси Господи!
Понятное дело, обидно Петровне. Носки вяжет, а на душе-то скребет. Ну, дело нехитрое, скоро носки готовые стали. В платочек завернула и отцу Никодиму протягивает:
- Примите, - говорит, - батюшка, от всей от моей души, и дай вам Бог здравия…
Отец Никодим подарок принял, да на пол и уронил.
- Тяжелые, - говорит, - ноги камнем увяжут, далеко не уйду…
Да вдруг ловко так их с полу-то возьми и подхвати, да в открыту дверь… Прямо под ноги Тимохе Перекати-Поле.
- Носи, - говорит, - тебе они в самую пору станут.
Тебе-то оно, может, и невдомёк, а только Тимоху этого потому и звали Перекати-Поле, что больше месяца нигде задержаться не мог. Пообыкнется маленько… и работник вроде хороший, и сам из себя ничего, смирный, нраву веселого… а как пойдет месяц на исход, пустится пить, и по этому делу не дает себя удержать… рванется - в чем есть, и поминай как звали… И привязывали его, и в погребе закрывали, и одёжу жгли – как вода сквозь пальцы уйдет и нету его. Все какую-то с в и р е л ь поминал. Допытывали, а он – молчок. Только и сказу, что, мол, все одно уйду, не держите. А сам-то уж видно и хочет, чтоб кто его от доли лихой отлучил, да силы такой где взять?!
Петровна как увидела носки свои в пыли да в курином помете, в передник уткнулась и в слезы. А батюшки-то уж и след простыл…
В другой раз – тому года два – сшила Петровна отцу Никодиму рубаху. Легкая, говорит, как перышко… и прямо тут надел и по сих пор не снимает… Вот тут вот, Петровна, и думай…
Да ты не гляди, милая, что он у нас такой… юродивый будто. Ему Господь много открывает. Когда и пойдет чудить, так потом к чему-то и выведет… За работным двором приглядывать благословлен от старца… царствие ему небесное… помер старец. Так и пасет нас отец Никодим, дай Бог ему здоровья. И мы при нем спасаемся.
Разного тут народу бывает. Кого не от хорошей жизни привеет. А там, глядишь, зацепится душа и помаленьку отходит, от горя-копоти отчищается. Кто - ищет чего… потерял будто. Ну, а кому просто податься некуда. Загляни в столярный, увидишь – табуреточки резные, кивоты, - хороша работа! Но это так, по мелочи, а то больше иконостасы режут… три Армена, Артемия по-нашему. В таку-то даль… из Армении… не приведи Господи, чего пережили… Погладила их, горемычных, судьба против шерсти.
А вот чего: было их, значит, три друга, один к одному, и звали однаково. С босоногих самых годов всё вместе, и в армию вместе… А домой вернулись к развалинам… помнишь, небось, земли трясение великое, цельный город в одночасье смело, спаси Господи… Два Армена никого из своих в живых не застали… а семьи-то у их, сама знаешь, как у нас в старину бывало: дюжина дядьев да теток, да сестер да братовьёв не счесть – и ни-кого! Третьему повезло меньше: двенадцать часов держал за руку мать, в завале отыскал. На сносях была, за сестричкой младшенькой… А двое братьев-близнят, пяти лет, из-под обломков тонкими голосочками всё обзывались, потом затихли, отмучились, стало быть… А он здоровенный детина, первый был валуны ворочать, - от бессилья ревел, как зверь раненый, за столько времени – ка-мень зубами прогрыз! Все, что мог… только пальчики из руин… губами грел… и… жива ведь, жива была, мать-то… все молила ребенка не оставить… Остальных-то уже никого не осталось: отец и четверо средних ребятишек у бабушки были - все как один и пропали…
К утру разобрали завал. Мать увезли… в Москву самолетом. Обе ноги отняли, дитё, понятное дело, уже неживое было… А она на третий день померла… отвернулась к стене, душу выдохнула и успокоилась. Не захотела… не по силам уж ей, видать, было нести муку земной жизни…
Вот, слушай дальше: два Армена подняли третьего - еле выдюжил… болел долго, как косой срезало… А поднялся и вроде не в себе стал… тихий, ласковый, а про семью не помнит ничего. И на всей-то земле живой души родной нет у дитёв, ни хатки, ни в поле былиночки… Вот и рассуди, чего делать-то?!
Посадили два Армена третьего в поезд – самый что ни на есть дальний, сами рядышком… две головушки седые, одна светлая, помолились и предали себя в руки Господа. Уж и не знаю, что бы с ними было, ежели б не привел их Господь в нашу обитель. Теперь работный двор на их и держится. Один Артемий в прошлом годе принял постриг, другой женился… отец Никодим благословил… с двумя дитями взял да своих двух народил… в городе живет. Дело у него своё в городе, по строительной части пошел, а нас, слава Богу, не забывает, три дня в неделю сам тут работает – руки-то у его золотые! А то ребят своих присылает, машины хитрые: всё теперь по-модному строют…
А третий Артемий – светленький – у того дар открылся по дереву, вот чего. Уж на что другие два – мастера, а этого Бог поцеловал в темечко! В Петровский храм зайди, погляди, он там иконостас резал… да не тот, что в приделе… маленький. А сразу, как войдешь, и гляди прямо, не пропустишь. Чудо Господне явлено… Да много еще где приложился, я те потом скажу, побываешь, коли захочешь… А самого глядеть не ходи, тяжко ему потом будет. Так-то он тихий, а как увидит кого из нашей сестры, тут и станет беспокойный, всё куда-то рвется – до беды недалеко… Отец Никодим тогда тут как тут, попоёт над ним из псалтыри, он и присмиреет. Только его и слушается.
А ты, милая, отца Никодима-то дождись, обязательно дождись. Благословения проси, а там… может, и скажет чего, утешит… А то пойди в лавку, купи яичко или там лампадку, а денег нет - хоть свечечку, - ох, любит наш батюшка, когда кто к нему с подарочком! Я вон на той неделе бабочке одной… из самого Питера приехала… так-то сказала, а она, ах, мол, и ох, как же я узнаю, что ему нужно? А ты, говорю, по рядкам ходи и гляди, а оно тебе в глаза и прыгнет. Вот она пошла… ты слушай!.. долго ходила, так уж сердечно хотелось ей батюшке Никодиму потрафить, ну и выбрала. Тут он к ней вышел, благословил, кулёчек-то взял, да как ребёнок и обрадовался:
- А лампадку-то, - говорит, ты д л я м е н я выбирала!.. Лю-бишь!
И что-то ей на ушко пошептал. Гляжу, сидит моя бабочка под яблонькой, слёзы платочком утирает, не уходит. Подсела я к ней.
- Вот, - говорит, - какая я такая-рассякая грешница, не могу загадку разгадать, что мне отец Никодим загадал. Пока не разгадаешь, говорит, не будет тебе облегчения... А скорби, мол, обсели, мочи нет… А загадка такая. И мне как на духу пересказывает:
- Собака собаку в гости звала.
- Нет, нельзя, недосуг.
- А что?
- Да завтра хозяин за сеном едет, так надо вперед забегать да лаять.
- И всё?
- И всё.
- Ну, - говорю, - это горе не беда. Ты, милая, помолись, Господь тебе и откроет.
Тут надо ч т о всегда помнить? Что у святых отцов писано?! Когда не можешь спросить старца, трижды помолись и после сего смотри - извещение бывает заметно и всячески понятно сердцу…
А жизнь-то, милая, такие загадки загадывать любит, иной раз всей жизни не хватит разгадать. Я сама-то, грешница, узлов каких навязала! А ну-ка, тридцать лет прожила с мужем, как срок отбыла, к тяжкому наказанию приговоренная. Ни денечка не знала счастливого, ни словечка не слыхала доброго. Бито, выто, и дыряво корыто. Как вытерпела, уж и не знаю… Только не роптала, молилась, да твердила одно: иду от хорошего к лучшему. Бабушка научила. И чем крепче прижимает, тем чаще я это повторяла.
С Божьей помощью детей подняла, выучила, в люди добрые поставила, да еще маленько на них подышала. А уж когда младшую замуж отдала, тут и ушла из дому постылого, куда глаза глядят… ты не думай – всё ему оставила… все, что нажили… Хотела внукам послужить, да не вышло: завербовались дети куда-то на север… Уть-Ях что ль, а может, Путь-Ях, по-басурмански… и не выговоришь… а оттуда и почта плохо ходит, не то что внуки…
Дай-ка, думаю, послужу Господу, вымолю себе прощение, что крест свой бросила, да и за детей помолюсь, чтоб доля их лучше моей была. Господь управил, к отцу Никодиму на исповедь привёл; благословил отец Никодим меня к швейному делу прилепиться… ну, значит, так тому и бывать… На гостевом дворе коечку мне выправил… всё сладилось, лучше некуда.
Что и говорить, поначалу мне такая жизнь медом показалась, после горьких-то лет моего несчастливого замужества. Живем, хлеб жуем, а ино и посаливаем. Работы я и никогда не боялась, а тут всё в радость… Братия – народ приветливый, ласковый. А я ласки-то отродясь не видала, как-то даже неловко бывало, когда тебя жалеют… Отец Никодим, правда, строжит иной раз… так оно и понятно, в ответе за нас перед Господом, вот и возится с нами, как со слепыми котятами. А нам под его оком всё спокойнее, тут уж знаешь, что ничего плохого с тобой не случится, а ежели и набежит туча, так на всё воля Божья: во спасение, стало быть. Надо терпеть…
Надышаться не могла – и воздух мне слаще, и солнце ярче. Радоваться научилась… цветочку, пчелке, птенчику… Идешь, бывало, после службы полем - всё вокруг поёт, всё веселится, и та-к хорошо, хоть песни пой.
Не знаю уж, сколь времени прошло, как меня отец Никодим к паломникам приставил. Оно, конешно, хозяйство беспокойное, люди разные, поди, с каждым разберись, на ночлег расположи, кого утешь, а кого и поучи – не все ко святым местам уважение имеют… Ну да, сама знаешь, безбожный век прожили, откудова нам, грешным понимать, как лучше Господу угодить… друг дружку-то любить не умеем… Оттого и беды нас обступают… А Господь, Он ведь не о том нас спросит, г д е мы жили и с к е м, какую работу делали, сколько добра нажили. Одно, за что ответ держать будем – к а к мы ближнего своего любили…
Насмотрелась я на людей странных, много горя видела, убогих и калечных, и сильных мира сего, приносивших сюда свои скорби… а богатым-то и скорбей щедро отмерено, это уж я тебе скажу, как на духу… Не приведи, Господи… лучше уж крест махонький… Ну да, не мы выбираем себе крест. Отец Никодим повторять любит: «Если что приносит тебе несущее, неси и переноси; если же вознегодуешь, и себя пожалеешь, то и несущее тебя понесёт».
Одну женщину заприметила… красоты такой, знаешь, неподступной… чистой слезы княгиня… и все больше молчит. Другие бывают разговорчивые, а эта… глаза опустит, прошелестит: «Простите…» и мимо проскользнет. Потом уж я узнала: два сына тут у ней, тринадцати и четырнадцати годов, в школе при духовной семинарии учатся. Проведывать она их приезжает. От батюшки слыхала, будто Владыка ребят этих под особую опеку взял, непростые, видно, дети-то. А фамилия матери – Родина. Так её тут и кличут: Родина-мать. Приезжает всё больше под воскресенье. В субботу все службы отстоит, а в воскресенье на литургию в собор идет. Сам Владыка, слышишь, там часто служит, а её сыны - при нём. Я всегда на их любуюсь – чистейшей пробы лица, прямо Ангелы. А Родина-мать за колонной схоронится, чтоб, значит, мальчишек-то своих не искушать во время службы, а сама всё глядит на них… глазищи… как у жар-птицы…
Потом раззнакомились мы с ней. И как получилось-то… Передали мне от Владыки благословение поселить Родину-мать в гостинице для духовных лиц. А паломники у нас, сама знаешь, в казематах ночуют. Когда-то тут каторжан пересыльных держали. После революции – политических. Говорят, опыты над ими какие-то ставили. Что народу безвинного умучили – страсть! Тут и Богородица являлась, говорят, столько раз, утешение и надежду подавала…
А как отошли эти места опять к церкви, первым делом храмы восстанавливать пустились. А до казематов не добрались пока. Так и живут семьи молодых священников, пока не получат приход, прямо в тюремных камерах с малыми детками. Тут и паломникам ночлег. Я, грешная, тоже вот, гляди, в одной из таких камер коечку пригрела. Так, среди странного люду и обретаюсь. Сама видишь, ничего не поменялось с тех страшных времен: нары в два яруса… те самые… только решетки с окон сняли… Удобства в конце коридора, стены гнилые… Ты в полночь-то… смотри… без молитвы по коридору не шастай, призраки убиенных тут непокрытым являются, спаси Господи... Ну, а для тех, кому покаяться да пред Богом предстать как есть во всем своем окаянстве припекло, самое и есть это место подходящее.
Так вот, наотрез отказалась Родина-мать от удобств. Благодарю, говорит, покорно, только я уже привыкла, говорит, и хотела бы оставить все, как есть. Ладно, отвела я ей место на койке рядом с собой, вот как тебе теперь. А после вечерней молитвы, как свет погасили, тут мы и разговорились с ней, не разлей вода… до петухов до самых. Очень мне любопытно было, как так получилось, что отдала она обеих своих чад на служение Господу, как хватило духу за несмышленых еще детёнышей решить судьбу… на такой подвиг их поставить…
- Были, - говорит, - знаки.
И тихоньким таким голоском, свернувшись на жестком тюремном матрасе, рассказала мне княгиня, как трижды ей снился сон - сразу после рождения младшенького и еще дважды до семи лет. Один и тот же сон: её мальчики, большие уже, лет, может, пятнадцати-шестнадцати, в длинных белых рубахах, на крестильные похожих, а на лбу у их по два солнечных лучика крест-накрест почивают. Она в ту пору и не помышляла ни об чем таком: два раза отмахивалась, а после третьего звоночка к священнику побежала. Тот благословил её показать детей Владыке. Ну, собралась в дорогу, поехала… а там всё и сталось так, как сталось… Отец Никодим, как мальчишек впервой увидал, сразу сказал, что, мол, монашеского роду. Княгиня ручки-то заломила:
- Да как же это вы, мол, так смеете… безапелляционно заявлять! – ему.
А батюшка хитренько так хохотнул своим хохоточком… есть у него такой - будто дитё… когда чего важное знает, и про себя довольнёхонько так улыбается… да на ушко ей и шепнул:
- А у монаха крестик на лбу светится, не видала что ль?..
Она к месту-то гвоздочком и приросла… С тех пор Родина-мать к отцу Никодиму наведывается, он у её в духовниках теперь.
Вот и думай, как у Господа всё дивно устроено, одно из другого… на всем своя, значит, метка стоит… всему своё предназначение… «Вся премудростию сотворил еси…»
А за княгиню молюсь усердно, потому, как ни крути, а через её пришло ко мне самое главное в моей жизни искушение, ты вот послушай-ка… С того самого нашего с ней разговору нашло на меня беспокойство. И как было на душе тихо и радостно, так уже того не стало… Значит можно, думаю, однаково, и с Богом, и с миром в ладу пребывать! Вишь, какая птица-то, Родина-мать! Во все закрома ей в жизни щедро насыпано. И муж у ей большой человек, и любит-холит да в клювике носит. А я-то, мыслю, чем не вышла? Аль я хуже людей, что везде стоя пью?!
И так-то мне себя жалко станет, та-ак жалко – сердце зайдется!.. Да что ж, думаю, за судьбина такая горькая… жизнь прожила, а счастья бабьего в глаза не видала… По ночам спать не стала, всё ду-маю… И такая я в себе, будто, несчастная-разнесчастная, ни кола ни двора, только нары тюремные… Да неужто я, думаю, всей своей горемычной жизнью только это-то, убогонькое житьишко и заслужила?!. И как мошки вкруг фонаря, роятся мыслишки эти подленькие в голове, поедом изъедают…
А отец Никодим, как нарошно, в монастырь женский меня… то с одним, то с другим посылать зачастил… ну, тот, над синим яром который… Да была ты там, еще говорила… помнишь?.. мол, как свеча оплывшая на подсвешнике… стоит, на воздухе дрожит-колышется… Да. Не стерпела я:
- Что ж вы, - говорю, - в монашки меня записываете!.. А я, может, еще счастья бабьего желаю… хоть с локоток, хоть с ноготок, да налюбиться, намиловаться за все годы мои горемычные. Я ведь, глядите, никакая не старуха, в полном ещё пребываю соответствии… А вы… в монастырь да в монастырь…
И так-то вот, грешница, причитаю, а сама слезы лью – на слезу-то я, милая, всегда была тонкая… А он хитренько так подмигнул:
- Желаешь, - говорит, - иди…
И спиной ко мне…
Ну и пошла я, значит… от хорошего к лучшему…
Устроилась на фабрику, общежитие дали. Потом женщина одна к себе жить взяла. Подмогла я ей горе перемыкать, она из благодарности и приютила меня, слава Богу… А как было-то… Слушай.
Жили они вдвоём с дочкой. Дитё как дитё, а к пятнадцати годам такой красотой налилась, беда и всё тут. Только что покойника в грех не введёт, спаси Господи! Вокруг неё, бывало, и побьются, и мать родную позабудут, вот чего… Уж не знаю, правда, или нет, а только говорят, парень один из соседнего села из-за её удавился, не приведи Господи... А когда учитель химии ихний спятил, и при живой жене и трех ребятках дочку её в спортзале закрыл и поглумиться хотел, на честь её девичью спокушался, а она, птичка бедная, в окно со второго этажа порхнула, изломалась вся, да жива осталась, - тут уж не стерпела Егоровна, - женщину эту так звать, значит… Егоровна. Помолилась - и к отцу Никодиму. А я ей про него сказывала… на фабрике вместе работали… Очень большой веры женщина…
Два раза ходила - отец Никодим будто её не замечает, на третий, слышь, как увидел, прямо к ней, и сердито так:
- Чего ходишь?!
Ну, Егоровна упала ему в ноги и всё про дочку… мол, сердце изболелось: какая доля ей, при такой-то красоте грешной будет… Оно, конешно, говорит, на всё Господня воля, только желаю, говорит, чтобы вы отслужили молебен… может, Господь снизойдет до молений ваших, говорит… управит так, чтоб меньше через нее людям искушений… И ей чтоб от того мучениев меньше… не по грехам, говорит, нашим, а по милосердию неизреченному… Ну, думает, может уж лучше замуж бы Господь управил, пусть его недоучилась ещё, да зато берёг бы её муж, и другим неповадно… а сама, думает, ой, не устерегу…
Отец Никодим прямо ей глаза и высверлил:
- Любишь, - говорит, - т а к?!
И благословил на строгий пост. Через месяц, говорит, приходи.
Не ела, не пила Егоровна месяц, молилась. На Николу зимнего отслужили молебен. А сразу после Рождества пошла дочка кататься с горки, да подхватила простуду… и на третий день померла… сгорела, бедолашная…
Тут я как раз и сгодилась. Егоровна-то до девятого дня каменной бабой сидела, в одну точку повыше голов глядела, будто видела что, нам, грешным, невидное… Даже брови у ей стали белыми. А как сорок дней прошло, к отцу Никодиму отправилась, б л а г о д а р с т в е н н ы й, говорит, отслужить надо… Ну а я уж все хлопоты на себя и взяла; хозяйство у ей – одной рукой управиться можно… Через месяц воротилась Егоровна, и пошла дальше земля крутиться: день прошел – слава Богу, ночь – спал не спал, однаково, всё наше. Так до весны дожили. А я всё держу мысль при себе, не отпускаю… что есть где-то человек… как раз для меня приготовленный, всё годы считаю… вроде как еще есть время. Гляжу по сторонам, приглядываюсь, примеряю. Ну а тут уж дело нехитрое – сама знаешь: была бы голова, а вши будут. Как-то так, - сейчас думаю, не во сне ли?.. - набежал на меня этот, кучерявый… на груди рубаха до пупа расхристана… ох, какие песни пел веселые! да любить обещался… До косточек до самых пройму, говорит, будешь у меня на ладошке пританцовывать, да с другой ладошки мед пить. А мне, дурочке, много что ль надо?! Души лишней отрастила, что поп бороду, ну и распахнула ворота пошире…
Всего, милая, не перескажешь, да и неинтересно это, только чуть я от той «любви» жива осталась… За полгода спустил мой милёнок всё, что у него было, да за моё принялся. Пил, гулял, своих «братовьёв» и «сестёр», несыть пьяную, кормил-поил, а я прислуживала… А как ослушаешься, когда он, чуть что, за топор… зарублю, кричит… и словами погаными… Ох, милая, не дай Бог в такую-то «любовь» вскочить! Захочешь, да не выскочишь!
Уж как старалась, а всё угодить ему не могла. Ну и дождалась благодарности… изрубил-таки, окаянный, – собирали-зашивали… по больницам полгода промаялась… Вишь, рука сухая?... и тут шрам… через всё плечо. А глаз… да не тот… вот, гляди, – совсем не видит…
Так-то, милая… Егоровна еще месяц после больницы меня козьим молоком отпаивала, а как только смогла я на ноги твердо встать, бегом к отцу Никодиму. Как сейчас помню: на дворе ноябрь глубокий. По нашим по северным широтам зима уж вовсю расположилась, калачиками снежными по оврагам свернулась. Мороз под воротник забирается, ветер с земли колючую стружку швыряет в лицо. Как доплелась, не знаю, а только чем ближе к обители, тем горячее становилось в груди. На гору забралась да вдоль монастырских стен пошла, к южным воротам… легко идти стало. А там – видела?.. круча… и весь город внизу, как на ладони. Встала я, гляжу, а на сердце така-я радость засияла… дух забило… Лежит городок… такой беленький… одних церквей двенадцать насчитала, маковки переглядываются из-под снега, улыбаются друг дружке… Там паровозик побежал - вагончики… игрушечные будто… там дымок над крышей потянулся, завился барашком… там черной живой точечкой на снегу – собачка… залаяла… И так хорошо, так стройно всё под Богом простирается!..
И вдруг, в самой середине неба, прямо предо мной, просветлело… сначала ручеёк пробежал… по беспросветной зимней серости… лазурью… будто, с той стороны светом подсвеченный, а потом… на моих глазах – из этой невесть откуда взявшейся сини… выкинулась ра-ду-га! Это в зиму-то, веришь?.. Брызнула мне в глаза красками и повисла… прямо вот, руку протяни и дотянешься... Охнула я и осела, уткнулась лбом в мерзлую землю. Протерла глаз свой, зрячий, снегом и – опять - на небо. Висит!.. По сторонам огляделась: людей-то почти нету, а те, что есть - бегут, торопятся, в платки-шарфы кутаются. Не в и д я т… Поняла я тогда, что это со м н о й Он разговаривает, м н е утешение и надежду подаёт… Простёрла я к Нему руки и взмолилась. Господи! восклицаю в сердце своём, Господи! благодарю Тебя за всё, за радости и скорби, за искушение благодарю Тебя, Господи! и за радость Чуда Твоего, мне явленного… Иду… иду-у… от хорошего к лучшему…
Мышкой прошмыгнула я за ворота. Вот и заборчик знакомый, сараюшко, дрова – по-особому сложены, как брат Федор любит… что к дровам у нас приставлен. Крылечко… зеленая краска посредине проелась, веник – валенки от снега отряхивать - к перилкам притулился… А на крылечке… отец Никодим сидит, в стеганом тулупчике… валенки с заплаткой… Хитренько так жмурится, нос морщит:
- Жду-пожду-у, в окошко выглядываю…
Опустилась я, милая, на то крылечко, на две ступени ниже - дальше ноги нейдут.
- Ви-жу, налюбилась…
- Налюбилась, батюшка, о-ох налюбилась… Бла-асловите…
Сколь времени прошло, пока мы таково сидели – и мороз нам не указ!.. - не припомню… Уже не от слез кипучих, не от горящего сердца, не от обиды горькой на долю свою - от изумления перед Промыслом Господним, из тишины, что внутре меня стала, вопрошала я отца Никодима. Вот вы мне, говорю, скажите по совести: неужто не должно каждому хоть одним глазком взглянуть, хоть потрогать разок счастье человеческое, хоть денёк пожить в любви и согласии. Я ведь, говорю, батюшка, семнадцати лет замуж-то вышла… и тридцать годков верой и правдой мужу служила, а всё в постылых ходила, всё не так ему было… И теперь вот… Как говорится, от волка бежал - да на медведя напал. Нешто, пытаю, совсем нету мне судьбы?..
- По всему выходит, нету… - вздыхает отец Никодим.
- Как же это, батюшка… получается, и не было?… а то бы уж никак не проглядела!
- Была тебе судьба, - говорит. - Проглядела… Пошли в дом, греться.
Три дня и три ночи думала, молилась, чтоб Господь открыл, где это мы с суженым разминулись. И вспомнила.
Вспомнила, милая, детство… Ваську рыжего… с первого класса за мной ходил, как пристёгнутый. За косы дёргал, потом портфель носил. В восьмом классе, помню, на физкультуре ногу подвернула - он на руках меня, веришь?.. в медпункт, а потом домой… А жили мы в деревне, от школы далеко. Я крепенькая была, не гляди, что теперь – кожа да кости… У его, у Васьки-то, вены на руках вздулись, а не выпустил… Так всегда и было… что ни случись – рядом он, только на его и можно положиться. И на помощь не зови, сам прибежит, а как не нужен – в сторону отойдет… без спасиба… А я помощь-то принимаю, а так – и не гляжу.
А что мне Васька рыжий, когда у меня одна мечта: в городе жить. Вот, думаю, закончу восьмилетку да в город, на завод работать пойду, в техникум заочно. А там, глядишь, в люди выйду, в новом доме квартиру дадут, сервант куплю, ковры постелю. В театры буду ходить, ногти красить, на пианинах детей выучу. Замуж обязательно за благородного… с бородкой… геолога, а, может, даже инженера. Будем в походы ходить, у костра песни петь… я в кино видела… красивые такие парни и девчата… гитара… и песни душевные. Не то, что у нас в деревне… частушки… словцом крепким приправлены, э-х, да что там!..
Слушай, дальше-то что было. К весне Васька вдруг стал силой приступать. Всё, говорит, аттестаты получим – и в загс. Заочно в техникуме учиться будем, работать, в деревне работы хватит. Дом поставим, детей народим… много – не меньше, чем пять… И за каждого мальца, говорит, я во дворе рябинку посажу… больно любил он рябину… охапками носил, обхаживал, - будет, говорит у нас к старости рябиновая роща. Всех парней от меня отвадил, нам с матерью крышу в доме поправил. Без меня в дом ходит, как свой, значит, мать его чайком привечает. А про город и слышать не желают. Мать говорит, нету тебе на это моего благословения!
Да что ж это они за меня всё решили, думаю! Что - Васька?! Мать – доярка, больная вся, в чем только душа держится, отец – тракторист, пьяница, и четверо младших, мал мала меньше… Что мне за жизнь такая будет, думаю… Коровам хвосты крутить да чужих детей поднимать?! Ну, уж нет, мы лучшей доли поищем! А сама-то, слышь, о том и не помышляю, что мать моя – однаково, тоже доярка, и ничего… в деревне уважают, в санатории посылают, и на доске почета висит, сколь себя помню.
До выпускных экзаменов дожили: Васька от меня ни на шаг. Мать платье мне к выпускному покупает, да всё примеривается, на свадьбу, говорит, тоже сгодится. Вижу я, к чему всё клонится, - нет, себе думаю, не будет по-ихнему. Сбегу я! Они себе к свадьбе, значит, готовятся, а я сухари сушу. Нашла на чердаке старый отцов чемодан, и потихоньку перетаскала туда тряпья всякого на первое время. Узнала адрес заводского общежития. Не пропаду… и думки другой не было…
Перед самым выпускным Васька сам не свой стал. То ли сказал ему кто, что в город собираюсь… а я про то ни одной живой душе не обмолвилась… разве подружке лучшей… То ли почуял сам, у его на меня всегда чутьё было звериное. Шампанского выпили, он меня сгрёб в охапку… пошли, говорит, прямо сейчас в загс… Куда? - я ему, - закрыто, ночь на дворе… А он, - пошли к попу, пусть обвенчает!.. На руки меня – и из клуба. Еле вырвалась… кричу ему, не люблю, мол, а он, всё равно, говорит, моя будешь! Я бежать… и не той тропой, что всегда в школу ходили, а через яр, через заросли. Нехорошее место, от стариков слыхала. Туда и засветло ходить боялись, а тут темень кромешная. Бегу, а душа впереди летит… падаю… поднимаюсь… где на четвереньках, где как… себя не помню. Платье в клочья, руки-плечи исцарапаны… Тут филин над самой головой как ухнет!.. встрепенулись крылья… Дождь припустил… туфли в грязи утопли, ноги крапива исхлестала… чуть дышу… не приведи, Господи.
Нагнал меня Васька на самом дне яра, я уж ни жива ни мертва была от страху. Там, в сполохах молний и в грохоте грома, катались мы по грязной земле, ревели оба, как звери дикие. Сдержал Васька слово, сделал всё, чтобы не досталась я никому…
В ту же ночь я ушла в город - пешком.
Почти сразу и замуж выскочила. Инженер подвернулся, постарше, правда, с жилплощадью. Через месяц уже дитем ходила. Только не смог мне простить инженер, что не девкой ему досталась. Ни дня не прошло, чтоб непотребною не называл. За тридцать лет ни разу и не подумала на сторону глянуть, а для него всегда гулящею была. А как родился сын – рыжий, как подсолнух, и вовсе я для него стала окаянной. К бутылке пристрастился, колотить повадился, к стулу привязывал, пытал, где, мол, и с кем… Ох, милая, всего не пережуешь, а пережуешь - не проглотишь!.. Через три года дочь родила, и ту не признал. Учиться не пустил, всю жизнь селом неотесанным почитал, а как стало денег не хватать, послал в контору уборщицей. А потом попрекал, что я подстилка директорская… Друзей пьяных домой приводил, говорил им, что я т а к а я, и всем можно…
Терпела всё, потому как – дети… да и в и н о в а т а я я.
А в деревню к матери только раз после того наведалась, когда на сносях была за первеньким. Васька тут же прибёг, давай, говорит, жить, возьму тебя, порченую, и с чужим дитём, ни разу не попрекну, мол. Я, как это услыхала, из чайника его… кипятком, прямо это место и ошпарила… По всему селу бежал, голосил, как петух резаный. С тех пор и не видала его больше никогда.
А как это я вспомнила, так враз мне про жизнь свою всё понятно стало, отчего да почему. Словно молния тьму прохватила и осветила на миг всё до последнего закоулочка… Ты не думай, не ропщу я, и слеза не про себя – жалко мне их всех… Ваську… мужа моего… может, из-за меня со счастьем своим разминулся. А я… что я?.. Слава Богу за всё… как мог, спасал меня, грешницу…
Дальше?.. Дальше испросила я, милая, отеческого благословения родные места посетить, чтоб уж совсем душа успокоилась.
Помолилась в дорожку Николаю Угоднику. К поезду через лес густой три километра идти надо, отец Никодим провожатого ко мне приставил. Гляжу, глазам не верю: Тимоха Перекати-Поле! Одёжа на нем справная, лицом в цвет пришел, не то, что было, глаза ласковые, смеются, нет уж в них той лихоманки, что гнала его по миру. И уже он теперь не Тимоха, а Тимофей Иваныч. К ручке отца Никодима приложился, и пустились мы с им по тропке, что вниз с горы вьётся. Путь неблизкий, вот и поведал мне Тимоха Перекати-Поле, как Тимофей Иванычем стал.
Всё, говорит, через те носки, что Петровна сплела. Связали ноги, а снять – ни-ни, отец Никодим не допускал, епитимья, значит, такая – даже спать в носках… и каждый день по одной кафизме из псалтыри читать. Читал исправно, из страху… отец Никодим пригрозил на исповеди, постучал сухими твёрдыми пальцами по лбу: последняя, мол, тебе возможность для спасения, а не то, мол, погиб навеки. Пробрало Тимошку – а как не страшно-то, конешно, страшно: все мы люди Божьи… А отец Никодим у нас - ой какой стро-гий, видала, небось, буравит как?.. глаз во-стрый. А уж скажет, так скажет - припечатает, век не забудешь…
Ну, сперва читал Тимоха - понятно, ничегошеньки не разумел. На каждом слове, говорит, всё равно, что замок висит, а ключика – нету. Мудрёно-то мудрёно, да чую, говорит, где-то тут м о я правда сидит, моё спасение… Возжаждала душа его правды, и со всяким вниманием стал читать. А сам работает в столярном, к флигелю на хоздворе ставни новые ладит. Месяц, слышь, так проходит, другой, на третий уже перевалило: Тимоха ни капли в рот. И не бежит никуда.
А дальше, говорит, открываться замочки стали. Это уж каждый знает, ежели хоть раз Господь души коснулся, как оно бывает-то… Тут он мне про свирель и рассказал.
Вот… слушай, и разумей. Был у его, у Тимохи, значит, сын, мальчонка – ножки тонкие и головка-одуванчик. И не балованный был… послушный, вроде… а раз домой прибёг: свирельку потерял, что ему Тимоха с базара привёз. Тимоха, на беду, с опохмелки был, не в духе, значит, да в сердцах мальца на улицу и вытолкал. Иди, говорит, и без свирельки домой не возвращайся. Мальчонка свирель искал - не нашел. От страху, что ль, к реке его потянуло. А берег в том месте глинистый, скользкий. Как уж оно там получилось, никто не видал, а только не вернулся домой малец, в реке утоп.
Тимоха с тех пор запивать стал, а как запьёт, каждый раз мальчонку видит: худой, бледный, под глазами черно, спаси Господи… ручонками-то его манит, и всё молит… свирельку… найди, мол. А у самого, у мальца, ножки разбиты, в крови да в пыли… ищет, видать, повсюду, найти не может… Сердце тогда у Тимохи зайдется, огнём возгорит – мочи нет, поднимется он и, в чем есть, - куда глаза глядят… а мальчонка впереди, на воздухе, и всё его зовёт и молит… Во искушение-то!.. Так и носился по свету, бедолашный, пока Господь в обитель не привёл.
Отец Никодим его и благословил в столярный… Артемию в помощь, светленькому. И так он Артемию полюбился, что и сказать нельзя. Пока работу делали, перебрался Тимоха к нему во флигель. И вот, слушай, как-то на Рождество просыпается Тимоха, глаза протёр, глядь, а на окошке прямо перед ним - свирелька, таково полюбовно вырезана, тонкая, вся узорчатая, лёгкая до невесомости. Стало тут дыхание у Тимохи – он ведь ни словом никому про мальца своего… и Артемий не знал… т а к вырезал, от души, для радости…
Неделю не было Тимохи в обители, все уж подумали – опять в бега пустился. Один отец Никодим молчит, да щурится:
- Прибегёт, куда ему…
А Тимоха свирельку на могилку сына отвёз, три дня на холмике пролежал, слезой снег в овражек согнал, - и отпустил его малец, царствие ему небесное: по сей день ни разу боле не являлся. И у Тимохи в груди камень перестал ворочаться. Вернулся в столярный, отец Никодим с его епитимью снял, так по сей день по дереву и работает, слава Богу… Тимофей Иванычем стал – все его, значит, уважают. А для укрепления его отец Никодим нет-нет, да и благословит кого из путников к железной дороге вывести. А там, сама знаешь, поезда туда-сюда шастают, да на вокзале выпить-закусить – на кажном шагу, за полы хватают, первую даром наливают. А Тимофей Иваныч носки те, памятные, наденет, у батюшки благословится и в путь. И так-то ему легко и радостно, что хоть песни пой. Ни разу не сбёг. Чего мне, говорит, от добра искать: оттерпелись, гляди, и мы люди будем…
Так-то, милая… Про что ж это я опять?.. никак за околицу не выведу… На чём остановилась-то? …Так-так, побывала, милая, побывала я в родных местах… Могилку матери поправила. И еще одну, совсем заброшену нашла неподалёку – Васину. Лет уж двадцать тут никто, видать, не бывал: некому и горевать, стало быть. Бурьян почистила, столбик со звездой из ржавого железа на крест деревянный поменяла. И рябину в изголовье посадила: пусть, думаю, радуется… хоть и не роща, а всё ж…
Никого знакомых по селу не встретила, зашла к бабке Маланье Кривой, что от нас через избу жила. Однаково, думаю, чего-нибудь да выведаю. Бабка Маланья совсем согнулась, а спроси о чём – всё помнит лучше молодой. Она мне про Васю и рассказала … Вот… опять, милая, пла-чу… ты уж прости меня, грешницу, ибо немощна есмь…
С тех пор, как бежал от меня по селу ошпаренный, словно себя потерял Василий. Учиться так и не пошел, по шабашкам деньгу лихую прошибал да пропивал всё. Женился сдуру на какой-то шалапутной. Она его до нитки обобрала и сбежала, а он в бане угорел пьяный. Казённые похороны кое-как сладили, и вскоре уж никто не помнил, что был такой … лихой рыжий Васька… душа нараспашку, царствие ему небесное…
Бабка Маланья достала из комода жестяную коробочку и протянула мне карточку… помятую, с оторванным уголком. А с той карточки глянула на меня красавица, из-под ресниц метнула молнию, отчаянная – ожог… Всё, глядишь, ей под ноги само ляжет, ковром жизнь расстелится. Да неужто это – я, думаю, и не верится мне…
- Да, - говорит бабка Маланья, - осталась после Васьки одна рубаха, а в ей – карточка эта… Ты уж забери, говорит, кому теперь это…
Воротилась я в монастырь, панихидку отслужили по усопшему рабу Божию Василию. Отнесла я его мысленно к ногам Христовым, просила, да даст Господь ему благословение Свое… и отпустила… положилась на волю Божью, значит.
Третий год несу в обители различные послушания, а на Пасху вот благословил меня отец Никодим на постриг. Идти надо дальше, милая… от хорошего к лучшему…
|
