КАРАУЛЬЩИКИ КАМЕНУ́́ХИ
́́
В майскую пору, когда наливаются свечами сосны, кустится трава и обрастают листвой берёзы, нет ничего приятнее, чем идти вдоль реки по неторной тропе, вдыхая влажную прель прошлогодних иголок. Я торопился в лесной посёлок, где уже жил две недели, но отлучался на выходные, и вот налегке возвращался назад.
Где-то на нижнем складе, в верховьях Воло́шки, срывали в реку штабеля, и вода пестрела от брёвен, плывших стадами и в одиночку меж травенеющих берегов.
Внизу, в гуще хвойного сора, качалась долблёнка. Возле неё – в белой кепке с пластмассовым козырьком мословатый, лет пятнадцати паренёк. Прибивал к матёрому комлю бревна́ два похожих на ла́сты тесовых откры́лка. В пареньке узнал я старшего сына вальщика Погалёва, с с кем частенько встречался в клубе, конторе и магазине. Звать его, кажется, Пашка. Спросил у него:
- Чего излажаем?
Пашка поднял глаза.
- Ба́тик, - сказал, - ла́жу на нём порог проскочить.
Удивился я:
- На бревне – и порог? А зачем? Вон же лодка!
Пашка глянул на лодку с пренебрежением.
- На ней вниз хорошо. А вверх? Кишки на уключины намотаешь, пока Камену́ху пройдешь!
- А на ба́тике разве лучше?
- Его вверх подымать не надо. Бросил, где хошь – и назад.
- И не жалко трудов?
- Какие труды? Его смастерить – две минуты. А можно и вовсе не мастерить. Встал на бревно – шпарь себе по воде. Э́во, Маня у нас! – Глаза у Пашки блеснули восторгом. – Ишь летит! Ровно рыбий пузырь!
Я уставился в низ Волошки, где река клокотала холмами, блестела облаком брызг и тащила сквозь выплески быстрые брёвна. На одном из них – грузный мужик в сером свитере, галифе и разогнутых броднях. Казалось, его вот-вот опрокинет волной. Но мужик стоял уверенно и спокойно. Куда это он? Ага. К мелководному рукаву, где один к другому лепились бревна, выползая мыском к середине реки.
Пашка сделал рупором руки:
– Маня-я?! Мне плы-ыть?
- Гляди сам! – среагировал Маня и, перепрыгнув с бревна на бревно, вновь поплыл, но теперь среди лесоплава, ловко вонзая багор в сортименты, направляя их на струю.
Мне пора уже было трогаться дальше, но я засмотрелся на сплавщиков, стороживших бурную Камену́ху. Здесь нередко случались заторы. Потому и оставлен пикет. Но всё ли рассчитано верно? Двое против стихии? Сумеют ли выдержать натиск реки?
Молодой пикетчик вскочил на бревно. Прошелся, попрыгал, поприседал, но плыть почему-то вдруг передумал. Я снисходительно намекнул:
- Тебе бы как Маня?
Сплавщик улыбнулся:
- Чтоб ходить по воде, как Маня, надо пять кепок, небось, утопить. А я утопил только две.
- Работаешь первый сезон?
- Первый.
- Тогда тебе нечего торопиться.
Усмехнулся сплавщик:
- В светлый день – да уныривать в тень?!
Я не совсем его понял.
- Причем тут тень?
- При том, что Маня у нас – местная знаменитость. А и я не лыком подшит. Пусть в тени у него ходят те, у кого нету кепок.
Парень с характером. Умеет стоять за себя. Чтоб я в этом не сомневался, Пашка высветился в улыбке:
- Не люблю зависеть ни от кого!
Я удивился:
- А как же Маня? Или он тебе не пример?
Пашку, кажется, распалило.
- Давно ли я на сплаву? Неделя! А уже умею стоять на воде. На тихой, правда. Но и на бурной смогу. И не когда-нибудь, а сейчас. Вот па́тлы у дерева обрублю…
Пониже, шагах в тридцати, берег треснул и надломился, склонив над обрывом большую берёзу, ветки которой свесились так, что касались концами воды, вскипавшей жёлтыми бурунка́ми.
- Совладаю, весёлую душу! – Держа топор за стальную бородку, пикетчик поднялся к берёзе. Постучал в неё обушком, попинал сапогом, однако корни держались крепко, и берёза не поддалась. Тогда сплавщик плюнул себе на ладони и, неловко пристроившись на стволе, стал ссекать толстый сук. Долго он наносил топором удары, пока наконец перерубленный сук, залупившись, не рухнул в воду. И тут послышался яростный крик:
- Павлуха?! Чего же ты полоротишь! Блохи тебя не кусают?
По склону, ломая ивняк, торопился взволнованный Маня. С красным лицом, толстым брюхом, в мокрых до пояса галифе, он выглядел гневно и властно, как верховод, который сейчас разнесёт всех по кочкам. Одарив меня режущим взглядом, перевёл глаза на Павлуху и взмахом багра показал на кусты:
- Лясы с туристами точишь, а дело, пали твою курицу, стой!
Павлуха растерянно обернулся. В кустах, подминая сушняк, тяжело и тесно ворочались брёвна.
- Я и не видел.
- Зе́нками пе́лишься не туда!
Пикетчики ринулись вниз. Взмахнули баграми. Перегаркнулись ещё раз и пошли выбурливать воду, выводя из кустов бревно за бревном.
Пластались, наверное, с полчаса. Выбрались на припёк. С кряхтеньем сдёрнули бродни, вылили воду и улеглись.
Близилось к полдню. По-самоварному жарко блестела река, донося от камней дробные выстуки сортиментов. Маня, перевернувшись на брюхо, покосился наверх. В его щурких глазах я прочитал, относящееся ко мне: «Ещё не ушёл?»
- Чего? – снисходительно усмехнулся, испытав ко мне незначительный интерес. – Чего выглядели у нас?
- Выглядел бравого сплавщика.
- Ну и что?
- Удивил он меня.
- Чем?
- А плыл на бревне и ни разу не пошатнулся.
Мане польстило. Он простодушно зажмурился и сказал о себе с удовольствием человека, который любит, когда его выделяют:
- А я ведь не шибко и брав. Бравые лезут, куда другим боязливо. Я на бревно век свой бы не встал, кабы не знал, что могу на нём удержаться. Двадцать лет на сплаву. Тут и не хочешь, да станешь ходить по воде, как по хорошей дороге. Научишься и реку без лодки переплывать, и съезжать под мостом по мельничной сла́ни. Теперь подумываю, вроде и бравым-то быть ни к чему. Вон Павлухе – к чему. Ему ух, как надо себя показать! Я молоденьким был, тоже любил побахриться. А ноне бахриться к чему? Жизнь по первому кругу прошла, теперь – на другой её повернуло. Скучно стало чего-то. И всё оттого, что жил на износ. Поработано было! Погуляно! Эх! За свои сорок лет столь изведал всего, что другие за семьдесят не сумеют.
Маня замолк, решив, что рассказывать хватит, взглянул на Павлуху, который сладенько почивал, погладил его, утопив в глубокой ладони голову парня вместе с полотняной кепкой, блестевшей пластмассовым козырьком. Потом натянул сапоги и неспешно поднялся.
Нет, не похож был Маня на человека, который живет по второму кругу. Жизнь играла в его глазах, играла и в бодрой походке, с какой приблизился он к долблёнке, достав с беседки бинокль. Долго он шарил стёклами по реке, ища какой-нибудь непорядок. И вроде, нашёл, затревожился, зыркнул на парня с предостерёгом и даже пнул в его сторону камешком.
- Хватит берег давить! Есть работёшка!
Павлуха привстал, потянулся за сапогами.
- За Камену́хой опять набивает! Сплавай туда!
Плыть Павлухе, само собой, не хотелось. Его помятые дрёмой глаза скучно уставились на долблёнку.
- На лодке?
- Али на бревне?
- На ба́тике, - буркнул Павлуха.
- Как знаешь, - Маня повесил бинокль на ветку ольхи. – Только будешь купаться – меня не зови. – И, повернувшись ко мне, добавил: - Сколько я этих цу́циков брал за шиворот из воды!
Павлуха, ступив на качнувшийся батик, заверил с высокомерцей:
- Я – не цуцик! Брать за шиворот не придётся….
Багор скрежетнул. И батик, срезая стружку воды, дал разворот. Однако не тот, с которым бы можно пройти, не задевая веток берёзы. Павлуха выгреб крутой полукруг. Вода хлестнула по голенищам.
- Пали твою курицу, наклонись! – скверным голосом рявкнул Маня.
Павлуха и так хотел наклониться, но окрик родил в нём худое упрямство, и он влетел в зашуршавший прутняк.
Я ослеплённо отпрянул, зажмурился. Ну, надо же так! Ну, надо! Ба́тик с багром неслись среди волн, а Павлуха, схватившись за ветки, нырял, погружаясь по самую кепку в реку. Его протащило на несколько метров, затем растянуло, как на разрыв, и силой ствола завздымало к берёзе. На долю секунды Павлуха повис. Но тут опять его окунуло, снова бросило по струе и снова мощью березы вырвало в воздух, на миг показав резко стиснутый рот, голый пуп и съезжавшие брюки.
- Прыгай! – потребовал Маня. – Может, и не потонешь!
В третий раз парня выкинуло без кепки. Он летел, как повешенный, руки мёртво сцепились в ветвях, и не было силы, какая могла бы заставить пикетчика их разжать.
Вниз да вверх, вкривь да вкось летало Павлухино тело. Маня орал:
- Хватит болтаться! Не маятник! Кому говорят: мыряй!
- Мануил! – На лице у Павлухи будто болезнь, тускловато-зелёная бледность.
- Чего там, палёная кура?
В промежутки между нырками Павлуха плевался водой.
- Не разжимаются пальцы. Я не держусь, а меня не пускает!
Маня вздрогнул. На толстом его лице залегла тень смятенной тревоги.
Я посмотрел на берёзу:
- Наверно, надо её срубить.
Маня мотнул головой:
- Нельзя: зашибёт, как цыплёнка.
- Но он уже обомлел!
- Вижу, что обомлел. – Маня мрачно пожал плечами. – Его хозяин качает.
- Хозяин?
- Он, мать его за ногу! Водяной! А с водяным – не шути! Быть может, попробуешь ты?
Я растерялся:
- Что – я?
- Сымешь его?
Со скверным предчувствием на душе я двинулся было к долблёнке, но Маня остановил:
- Вертячая. Оба к рыбам уйдёте! – И тут в его серых глазах что-то сдвинулось, заиграла решимость. Он резво метнулся к реке, показав рукой, чтобы я помог ему спарить два еловых бревна. Потом схватил из долблёнки весло и беседку. И топор с гвоздями схватил. Плот был сбит буквально за две минуты. Маня встал на него, отпихнулся. Достав из кармана нож-складенец, властным взмахом руки показал под берёзу:
- Дуй туда! Коли я оплошаю, тюкнешь Павлуху багром! Не бои́сь! Может, и не заколешь!
Было мне непонятно и дико. Как же так? Чтоб спасти человека, я должен, выходит, его подколоть. Неужели иначе нельзя? Я взглянул на Маню с мольбой. Но пикетчику было не до меня. Его заплёснутый волнами плот приближался к Павлухе. Парня вырвало из реки, потащило наверх. И в этот миг над его руками проблеснул складенец. Павлуха с обрезками веток в горстях повалился, осел и, конечно бы, плюхнулся в воду, но Маня успел подхватить его на лету и, поставив перед собой, прижать к себе, будто хворого брата.
Я отбросил ненужный багор. И тут же о нём позабыл, почувствовав рядом реку, что несла на себе запахи кислой коры, еловые брёвна, щепьё, пузыри и караульщиков Каменухи, которые всё удалялись и удалялись, правясь к тихому мелководью, чтобы выгнать оттуда скопившийся лес. Сплавщики о чём-то меж собой говорили. Я прислушался к ветру, и он донёс до меня потерянный возглас Павлухи:
- Третью кепку вот утопил!
Потом услышал булькнувший смех и бахвалистый голос довольного Мани :
- Утопи ещё две, и будешь таким же, как я, палёная кура!
|
