Чуды вы
За полчаса до закрытия центральный гастроном был пуст, уже мылись полы, продавцы снимали остатки с кассовых аппаратов и готовили выручку к сдаче.
– Пошевеливайтесь, слабосильные мои, девчоночки-подруженьки, торопитесь и – ко мне с выручкой! – пригласила заведующая.
Через зал стремительной походкой прямиком в её кабинет прошёл инкассатор, на ходу бросив всем сразу:
– Ну, рыжие-белые-чёрные, готовьтесь к сдаче, как одна!
– Готовы, Коленька, готовы! Всё Петровне сдано, беги забирай! – ответила за всех Настя.
Она ещё раз посмотрела на выкладку товаров в витрине и осталась довольна. Чуть-чуть протереть стекло – и можно собираться домой.
Но тут в зал влетела толпа людей с подошедшего автобуса. Они выстроились в очереди перед кассами, загомонили, стали размахивать руками – требовать обслуживания. Настя потёрла плечо, нещадно ноющее к концу работы, убрала ногу с табуреточки (нога тоже ныла и ныла) и стала рассматривать паренька у своего прилавка. Тот белозубо улыбался и о чём-то спрашивал её. "Вот интересно, – подумала Настя, – сколько ж на нём "кожи" надето: куртка, из-под неё виден кожаный пиджак, а там ещё и жилетка. Лихо одет, по моде!» Настя вслушалась в говор человека в "коже". Он что-то просил, но что? Тут она поняла: просит разменять тысячную. Молодые, неразумные, – она явно не одобряла эту мену, крупную денежку хранить-то сподручнее: положил под матрац – и делу конец.
– Ладно, не маши руками, разменяю тебе, – согласилась Настя на мену.
Она рассматривала его наряд и разглядела на застёжке "молнии" чертенят, такие же были на рукавах и карманах.
– Мамаша, поменяй ещё одну, – снова попросил парень. – Сама понимаешь, вечер впереди – кафе, мороженое, девочки. Гуляет моряк.
– Гуляет, – повторила за ним Настя и поменяла ещё одну крупную купюру на сотенные.
Так же разом народ схлынул. Настя всё прибрала на прилавке и стала заворачивать в газетку остаток несданной выручки. Но что-то не понравилось ей в пачке денег: неровные купюры, что ли? Она ровняла их, а они никак не складывались в стопку по рангу. Чего это они, эти две тысячные такие большенькие, словно их кто-то недорезал? И цветом непривычные, расплылись циферки, свет лампочки не пропускают… Она вспомнила, что такими же были деньги, когда она однажды постирала мужнины брюки с зарплатой.
– Тань, иди ко мне! – позвала продавца из соседнего отдела. – Деньги неровно резанные, видишь?
– Вижу-вижу, – та рассматривала деньги на просвет. – Так они – фальшивые!
"Фальшивые!.. – Что-то будто оборвалось у Насти в груди, от испуга она провела по лицу ладонью, будто снимала с себя наваждение. – За что?!" – закричала она, но крика своего не услышала, опустилась на табуретку-приставочку и закрыла глаза, словно уснула.
– Тебе, тёть Настя, подсунули фальшивые – две штуки, – испуганно произнесла Таня и посмотрела на подошедших работниц, как бы призывая их в свидетели.
А те, сбившись в кучу у Настиного прилавка, вслух сочувствовали, но каждая радовалась, что уж её-то теперь не обманут.
Настя брела домой. Пустая сумка колотила по ногам. Тяжесть в теле не давала ей отклониться от маршрута даже в хлебный магазин; ещё она вспомнила, что соли тоже не захватила. "Ой, да провалилось бы всё вместе с этой солью! – плакала она. – Как я могла? Как могла?.. Ведь две тысячи – целая зарплата! Месяц простояла за прилавком – и всё впустую. Господи, почему я не дала своей Нинке на операцию вчера, зачем сказала, что занимать не буду? Для неё не стала занимать, а теперь придётся заработанным недостачу покрыть да ещё и занять столько же. Вот придёт она сегодня за деньгами, а у меня – лишь слёзы. Милая моя Ниночка, милый мой внучек Санько́, не помогла вам баба Настя. Горе-то, горе какое!.." – И полились слёзы крупно, ручьём.
Так она плакала только в детстве, ещё в деревне, от непереносимой обиды, когда учётчик записал ей меньше всех трудодней из-за её маленького расточка. Как и тогда, ей захотелось упасть на землю, зарыть лицо в пожухлую пыльную траву, бить кулаками по комьям земли, вывороченной плугом и не захваченной бороной. Куда упасть: город здесь, не деревня, и асфальт сер от пыли, но пыль тут, что грязь – не падёшь ниц.
Ноги едва несли её по лестницам виадука – надо перейти на другую сторону дороги. Не слушались её сегодня ноги-то, ой, не слушались…
– Давайте, мамаша, помогу вам по лестницам! – услышала она молодой голос.
Её подхватили крепкие руки и осторожно взнесли на самый верх. Настя не успела разглядеть лица человека, но, скосив глаза, заметила: кожа на рукавах его одежды отливала серым в свете фонарей и болтались на молниях рукавов подвески-чертенята. Это он, он! Как спутать?! Кожа на нём в три этажа, и чертенята болтаются по всей одежде. Узнала! Рука её, бессильная ещё минуту назад, вцепилась в эту кожу: пусть теперь он попробует вырваться.
– Чего вы, ну-ну, отпустите руки-то! – закричал человек. Он увидел её гневные глаза, крепко сжатые губы, сведённые брови. – Вот приставучая. Отлипни! – снова крикнул он, но уже тише, с шипением, и больно ударил по её руке ребром ладони.
Она отпустила его рукав, и, тут же, поняв свою оплошность, снова схватила его, ещё крепче, ещё надёжнее двумя руками за куртку у карманов.
– Отдай мне мои деньги, отдай! – взвизгнула Настя и повторила твёрдо: – Отдай!
Человек ухмыльнулся, рванулся из Настиных рук и быстро пошёл себе дальше. Настя засеменила за ним, придерживая шапку, чтобы не снесло ветром; пустая сумка мешала ей идти. Парень спускался вниз через две ступеньки и, казалось, его ничуть не испугало то, что он узнан Настей. А Настя тоже быстро спускалась вниз, хватая ртом воздух. Теперь она знала, что своего не упустит, хоть режьте её!
Бежала она за ним и бежала, а парень в "коже" свернул в её двор. "Не расшибиться б о высокий бордюр", – подумала Настя.
Парень нырнул в её подъезд. "Дверь за ним не хлопнула, наверно, опять пружина слетела", – и об этом успела она подумать. В подъезде темно, но всё же со второго этажа свет доставал и сюда.
– Отдай мои деньги, прошу тебя! – Настя приблизилась к парню. Тот раскурил сигарету и посмотрел на неё. – Не бери грех на душу: отдай мне моё. Это – на операцию внуку.
– Пошла ты, тётка, знаешь, куда! – развязно ответил он.
– Никуда я не пойду, здесь мой дом! – отрезала Настя, но тут же испугалась темноты и гулкости звуков пустого подъезда: а вдруг ударит ножом? Немного поднявшись вверх по лестнице, выкрикнула: – Я узнала тебя! Ты – Ленкин сынок. Ленка одна у нас тут таскает с верёвки бельё. У меня тоже воровала. И сынок её – туда же… – сказала она с презрением. – Так вот в каких ты "магаданах" золото добывал. А Ленка нам сказки про тебя всё рассказывала. Эх вы!.. Чуды! – она искала и не находила то единственное слово, которым можно было бы обозначить горе, которое принёс ей этот парень. Но слово не находилось. И тогда она повторила снова это нелепое: – Чуды вы! – Тут ей вспомнилось то слово, которым всегда её мать называла негодяев: – Нехристи вы! И ты, и твоя мать.
Ей тяжело дышалось уже на пятом этаже. А на восьмом, предпоследнем, она остановилась перевести дух. И вдруг сквозь шум и стук в висках, больно бивший сквозь кожу, она расслышала шаги. Опершись на перила, она ждала последнего: сейчас он поднимется – и всё, ей – смерть тут, прямо у порога дома своего. Когда Настины глаза встретились с глазами парня, она собралась с последними силами и бросила ему в лицо:
– Чуды вы с матерью были и есть! – теперь она даже обрадовалась своему слову.
У парня задрожал подбородок, свет упал на его бледный лоб. "Убьёт сейчас", – пронеслась последняя мысль, и Настя выпрямилась. Зашуршала бумага и тут Настя увидела, что это её деньги, – он сунул их в карман Настиного пальто. Ну, чего же ещё, почему он не уходит? Больно так сжалось сердце, и опять ей стало страшно.
Рука парня шарила у ворота пальто, он сбил свою шапку, и, наконец, освободив руку, протянул Насте толстую золотую цепь. Своим блеском она напомнила Насте о золотых серёжках, которые не успела поносить её Нинка: пришлось заложить, чтобы насобирать на операцию сыну.
– Вот, возьмите, – сказал парень, – и больше не называйте нас так. – Он повесил ей на руку цепь.
Настя ничего не понимала. Её разум глушил сильный шум в голове, молоточки в висках стучали «тук-тук», рука, крепко сжимавшая тяжёлое золото, бессильно опустилась.
– Я пойду, тут я, рядом, – она показала на свою дверь.
Ключ зацепился за подкладку пальто, она, ничуть не торопясь, высвободила его и открыла дверь.
– Мама! – раздался весёлый возглас дочери. – Мама, милая, не будет операции, Саньке не нужна операция, не подтвердился диагноз!
– Да… – прошептала Настя, опускаясь на пол. "Да, да", – билось в голове, а молоточки больно стучали "тук, тук".
-
– Это – нервное, – врач "скорой помощи" закрыла свой металлический ящичек, – переволновалась она. Пусть полежит дома, в тишине, а вы поухаживайте за вашей мамой. Не забудьте вызвать участкового врача. Нервное это. Инфаркта нет, но в её возрасте могло быть и хуже.
Настя отвернулась к стене, сглатывая слёзы. "Нервное, – повторила она про себя за врачом. – Придумают тоже!»
Она вдруг всё вспомнила и разжала кулак: на ладони заблестела цепь. «На что она теперь мне?» – подумала Настя последнее и заснула лёгким счастливым сном.
|
