КИНО

Фаина, растрепанная зябкая девушка за 30, с замашками поэтессы Серебряного века и говором лимитчицы, служит дознавательницей в милиции. Служит по явному недоразумению, вследствие какого-то труднообъяснимого юмористического сбоя в работе кадровой службы. О своем несоответствии — как служебном, так и общему устройству мироздания — она сама прекрасно осведомлена. Как и о том, что всю жизнь живет в каком-то пограничном мороке — от коньяка ли, который пьет, как чай, на завтрак, обед и ужин, или оттого, что в кривой комнате, где она спит, не заклеены оконные рамы и через щели беспрепятственно ходят призраки. Особенно настойчиво — призрак мамы с накрашенным лицом Светланы Светличной. Она касается сухими пальцами наштукатуренных щек и, как положено призраку, зовет Фаину пойти с ней, забыться, умереть. Решись она, в ее распоряжении есть замечательный шлюз между мирами — общепитовская стекляшка, которая существует как во сне, так и наяву и где вполне очевидные мертвецы и вполне живые толстухи, не стесняя друг друга, плечом к плечу кушают коньяк и суп.

В Фаину влюбляются все: нервные подследственные, коллеги и даже нелицеприятный оперативник Ягуаров (Мурзенко) — единственный, кто вслух говорит то, про что думают все остальные: «Как эту вообще в органы взяли?», но при этом все равно глядит ей вслед со вздохом. Сама же Фаина про любовь не понимает ничего и пытается хоть что-то узнать у тех, кого имеет законную возможность расспрашивать, — у фигурантов уголовных дел: психопата Хабенского, состав чьего преступления так и не проясняется, у семейной пары врачей, которые очень любили друг друга и год продержали у себя в ванной украденную соседскую девочку. Обладатели столь нужного дознавательнице знания, однако, уходят от ответа: подследственный прыгнул из окна, врачи полоснули друг друга по шее, чтоб не сдаться медлительной группе захвата. Их, кажется, не догнать, но способ есть: с помощью потенциально смертельной алхимической сыворотки и старого зеркала, в которое Литвинова и шагает ближе к концу фильма — для разнообразия причесанная и накрашенная, с казенной папкой желтого цвета и стопкой бланков для допроса у груди.

Если предположить, что «Богиня» на каком-то из этапов своего производства была связной историей с началом и концом, значит, снимали ее на какой-то слишком хрупкий носитель, который разломался, как печенье, и частично просыпался сквозь пальцы, пока его бегом несли со съемочной площадки в монтажную. Склеенный из того, что осталось, фильм обладает всеми свойствами чужого сна, пересказанного по горячим следам сиплым спросонья шепотом, чтоб не дай бог ничего не забыть и не упустить, но все равно успевшего разойтись по швам и растерять изрядную часть причинно-следственных цепочек. Практического толка от него — как от густо исписанных одним-единственным глупым словом протоколов, которые в финале выносит с того света уже неживая, все для себя понявшая дознавательница. Понятно, что человек куда-то сходил и потом вернулся обратно, но чтоб как-то воспользоваться результатами этого расследования — за это надо заплатить несколько больше, чем стоит билет в кино.


Роман Волобуев | среда, 22 сентября 2004