Ты кто???
(роман)
Глава 1 БГ и немного Пушкина
Рутман, где твоя голова?
Моя голова там, где Джа,
Рутман, где твоя голова?
Моя голова там, где Джа,
Рутман, где …
Голос доносился откуда-то из глубины. Нельзя было с уверенностью сказать, раздражал он, успокаивал, вдохновлял или вводил в депрессию, он просто был, как есть горы, небо, воскресенье или сам БГ, неординарный, великий, не всеми понятый и признанный и невероятно харизматичный.
Рутман, где твоя голова
Моя голова там, где Джа… -
Выводил он растаманские ноты. И правда, где была голова? Захотелось сразу понять и найти. Руки взметнулись вверх с целью проверить местонахождение черепа. Все в порядке – голова на месте. Ох, Борис Борисыч, любите же вы взрывать мозг всевозможными словами, символами и дефинициями. И сразу разум помутился, и внутри возникло чувство одухотворенности и всепрощения. Весь мир растворился во вселенной музыки, сжался до размера нотного стана, и превратился в эту уже знакомую до боли мелодию:
Рутман, где твоя голова?
Моя голова там, где Джа,
Рутман, где твоя голова?
Моя голова.
Но это был уже не Гребенщиков. Чердак дома №27 оглушал мощный бас пожилой пионерки Марии.
«Рутман, где твоя голова?» - гремела она в пространство, сотрясая силой своего голоса воздух и, закатывая от удовольствия глаза. Песня ей очень нравилась, нравилась до такой степени, что в сутки она могла повторить эти 2 незамысловатые фразы до 7-8 тысяч раз подряд.
Пожилая пионерка Мария выглядела соответствующе своему возрасту и даже старше (морщинистое тело, мешки под глазами, отсутствие передних зубов, редкие седые волосы), но в душе всегда чувствовала себя молодой и красивой, поэтому никогда не снимала с себя атласный пионерский галстук, за что, собственно, и получила свое чудаковатое, многообещающее, носящее исторический характер, прозвище.
Поговаривали, что Мария (тогда она еще была русоволосой хохотушкой Марусей) танцевала на одном из вечеров с самим Лениным, а также со Сталиным и Маленковым, вскружила им троим головы, а после загадочно исчезла. Враки. Где вы видели хотя бы один документ, подтверждающий, что Ленин танцевал, тем более на вечерах. Не до танцев ему было. Что касательно Сталина и Маленкова, то здесь также возникают сомнения. Во-первых, вряд ли бы кто решился на танец с Отцом народа, а во-вторых, глупо полагать, что после подобного танца Марусе удалось бы так легко скрыться. Вдобавок ко всему, пионерка, хоть и была не молода, но не настолько, чтобы данные слухи оказались действительностью.
Но это не было единственным высказыванием о легендарности Марии. Чего только не приписывали ей бесконечные, назойливые и завистливые толки. То ее называли ведьмой, выпивавшей на завтрак, полдник, обед и ужин по 3 литра крови светловолосых девственниц; то причисляли ей изобретение турбосолярия и металлоискателя; то говорили, что она внебрачная дочь Билла Клинтона и Эдиты Пьехи; то пророчили ей будущее садовода; то банально и совершенно не по-медицински ставили ей диагноз: психически неуравновешенная, умственно-отсталая или попросту говоря – ненормальная, тупая, истеричка. Все это, опять же было неправдой, разве что ведьмой Мария являлась отчасти. И сейчас она готовила приворотное зелье.
Рутман, где твоя голова?
Моя голова там, где…
Приворотное зелье для Бориса Березовского. Пионерка любила деньги и мечтала жить в Лондоне. Можно, конечно, было сказать, что, однажды включив телевизор, и увидев в нем Березовского, Мария влюбилась в него по уши, и с тех пор только о нем и мечтала, но это было бы совершенной неправдой. Еще будучи Марусей, она была охотлива до разноцветных (преимущественно зеленых) денежных знаков, а Лондоном просто бредила, вырезая из всевозможных книг картинки, изображающие его красоты, окрестности и достопримечательности, наклеивая их на стену, а после бесконечно любуясь и представляя себя возле «Тауэра» или «Биг Бена». Приворотное зелье, коричневого цвета с голубоватым оттенком и отвратительное на вкус, должно было осуществить ее давнишние мечты и фантазии, после чего, по ее мнению, она должна была стать царицей мира, владычицей морской. Оставалась одна единственная неувязка, Мария не знала, где найти ее возлюбленного, как доставить ему это зелье и заставить его выпить. Но поскольку мир ей виделся в розовом цвете, и причиной тому были не розовые очки, а ее дальтонизм, то и это ей казалось не трудностью, а мелкой житейской задачей, решить которую не стоит особого труда. Поэтому она ежедневно готовила новую порцию зелья и, привязав ее, к лапке почтового голубя, отправляла его в Лондон. Дни шли, Березовский не приезжал, и не увозил пионерку, но она не опускала руки. Мария была оптимисткой, каких свет не видывал. Каждое утро она просыпалась, напевала БГ (за которого она, впрочем, тоже не прочь была бы пойти, но понимала, что выйти замуж за гения - себе же лишь навредить, а посему только и делала, что фанатела от его творчества) и ждала золотого вертолета, за штурвалом которого будет сам Березовский.
- Сжечь на костре, сжечь на костре! Аист, аист, бегемот. Этот поезд в огнееееее –
раздался пискливый возглас из угла чердака. Это был говорящий хомячок Володя. Володя был немногословен, но иногда извергался парочкой неглубокомысленных животрепещущих фраз. Хомячок жил у пионерки, и был чуть ли не единственным ее развлечением и другом. Неизвестно когда и при каких обстоятельствах он поселился на чердаке №27, но, казалось, что он всегда был его неотъемлемой частью. Он взмахнул хвостом, посмотрел на Марию и открыл было рот, чтобы произнести что-нибудь еще, но передумал и, сцепив челюсти, развалился возле мышки компьютера.
Пионерка, заметив друга, улыбнулась ему и снова забасила:
- Рутман, где твоя голова?
Ответа не последовало. Хомячок повернулся набок и уставился в пустой экран монитора. Мария сняла зелье с огня, перелила ее в небольшую стеклянную баночку, тщательно закупорила, и, привязав к голубю, выпустила его в окно, пристально провожая птицу взглядом.
- В чужбине свято наблюдаю,
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
Процитировал Пушкина Володя. Мария неотвратимо вглядывалась вдаль, затем затворила окно, отвернулась к углу, где висели портрет Ильича и алый флаг Советского Союза, горько вздохнула и села на край дивана. Она стала наблюдать за действиями говорящего хомячка. Тот вальяжно размахивал хвостом и потягивал вино из тонкого стеклянного стакана. Володя обожал вино, больше вина он любил крекеры, а еще больше вино и крекеры вместе. Он забавно вытягивал губы, перед тем как сделать глоток, при этом его пухлые щеки также становились продолговатыми и менее толстыми, отчего теряли свою миловидность, глоток, и мордочку его озаряла улыбка. Так повторилось несколько раз.
- Пьешь ты много. - Стала недовольно укорять его пионерка. – Что ни день, то водка-пиво.
- Я вино пью. Пора бы запомнить.
- Печени без разницы. Тем более твоей. Ты же хомяк, а пьешь похлеще последнего алкоголика.
- Ты просто мне завидуешь.
Володя был прав. Пионерка уже 2 года как, не брала ничего в рот крепче зеленого чая. Причиной тому была статья о вреде алкоголизма, напечатанная в комсомолке. Приведенная для убедительности статистика повергла Марию в шоковое состояние, и она навсегда решила расстаться со своей уже многолетней страстью, чем очень насмешила хомячка и дала повод для многочисленных издевательств.
- Забыл тебе сказать, что в зелье ты забыла кориандр положить.
- ляц…. Ляц.. ляц… - закудахтала пионерка, вскочила, руками замахала, за голову схватилась, ан нет. Поздно уже было что-либо исправлять. А Володя оттого только больше захохотал, аж вино из носа потекло. Так потешался над Марией, так лапами по столу бил, что, глядя на него, не улыбнуться было невозможно, но не до смеху было пионерке – великий план мог сорваться из-за такой нелепой оплошности. Обидно, черт возьми. Мария приняла успокоительное, села прямо на пол и по-ребячески заревела, громко всхлипывая и не скрывая своих эмоций.
- Я всегда подозревал, что ты Эмо, - продолжал язвить Володя, - может у тебя еще и розовые кеды есть? Нюни распустила, зареванная вся, думаешь, на такую тебя Березовский глаза точить будет? Да сдалась ты ему, как обосранные тапки.
Вслед за этот фразой в хомячка прямиком полетел третий том собрания сочинений Ильфа и Петрова в оранжевом переплете. Володя замолчал, но ненадолго. Он не собирался так легко сдаваться.
- Я вот в Гринпис позвоню, – недовольно заверещал он, - там тебя быстро научат уму-разуму, там тебе объяснят как подло и негуманно кидаться в редкий вид семейства грызунов тем более произведениями классиков советского юмора. А если б ты меня пришибла?
- Да заткнешься ты, наконец, - взмолилась Мария, - без тебя тошно. И какой только дурак научил тебя разговаривать?
- Ты – сказал рассерженный Володя, после чего скрылся в темном угле чердака и даже вино не допил, и с собою не взял. До того злой он был, что через минуту из угла донесся протяжный и недовольный храп.
Мария улыбнулась, хомячок не умел на нее злиться, к тому же он был сам виноват. Пионерка подошла к зеркалу, увидела там свое отражение, поправила прическу редких выпадающих волос, припудрила мощный нос и впалые щеки, после чего осталась довольна собой, подмигнула отражению, показала, зачем-то, язык и в тайне от Володи налила себе полстакана красного вина, махом проглотила его, топнула ногой и включила телевизор.
- Веет. Веет. Да проснись ты, писатель хренов – донеслось из экрана. Мария переключила канал, но реплика повторилась, все тот же голос усердно пытался разбудить какого-то Вета. – Вет, твою мать, сколько можно дрыхнуть? Проснись, тебе говорят, гад, садюга, я же счас тебе на ковер нахезаю. Где туалетная бумага?
* * *
Вет с трудом освободился от чар Морфея. Путем невероятных усилий он разлепил левый глаз ровно на одну четвертую, Мария с хомячком, телевизором и чердаком дома №27 тут же растворились за границами реальности, перед Ветом стоял держащийся за живот и подпрыгивающий от натуги Серега Рылов. Одним движением писатель вытащил из-под себя рулон туалетной бумаги, протянул его Сереге и, перевернувшись на бок, снова направился по тропинке сна. Но спал он недолго, спустя каких-нибудь жалких 7 минут Серега отчаянно тряс его за плечо и нервно и грозно матерился ему прямо на ухо. Сопротивляться было невозможно.
- Рыло, достал уже, похлеще Гестапо, у тебя дедушка не кгбшник случаем? Спать же охота.
Но Серега был холоден и безжалостен.
- Вставай, говнюк, жрать охота. – И ни уговоры, ни приказы, ни полный игнор не могли справиться с возникшей физиологической потребностью Сереги, а поскольку он был невероятно несостоятельным и несамостоятельным и не умел готовить абсолютно, то бедному Вету ничего не оставалось делать, как отбросить напрочь все сны и готовить завтрак-обед своему надоедливому приятелю.
На плите шипела сковородка, в сковороде, шкворчали яйца, Вет резал помидоры, хлеб, кусочек, бог весть откуда взявшегося, сыра. Рыло с интересом наблюдал за его действиями, перекатывал из одной руки в другую стакан со вчерашним выдохнувшимся пивом, поглядывал на часы, облизывался.
- Жрать охота – уже раз в 500 за последние 10 минут известил он Вета.
- Терпение, Рылов, терпение – только и ответил писатель, он выложил хлеб на тарелку, бросил помидоры во всхлипывающие яйца, при этом вслед за открывшейся крышкой сковороды в воздух взметнулся пар, разнесший по комнате головокружительные ароматы, уменьшил огонь и набрал воду в чайник.
- Скоро там? – Осведомился Серега, заглядывая за спину Вету.
- Полгода – возгласил тот, зажигая очередную конфорку. Жрать здесь будем или в зал пойдем?
- Здесь.
И ровно через две минуты они уже уплетали яичницу, которая оказалась весьма и весьма недурной, за обе щеки.
- Слушай, - обратился к Сереге Вет, - не помнишь, откуда это?
- В чужбине свято наблюдаю,
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны. –
Невыразительно прочел он строки классика.
- В душе не е… . Это ты же у нас литератор.
- Но это стопудово не мое. Я такую хрень даже по накурке не рожу.
- Значит, Пушкин.
- Пушкин? – презрительно повторил Вет.
- Ага, эфиоп, это он у нас любил позаморачиваться.
- Терпеть ненавижу. Пушкин лузер. Лууууузер – запел литератор. Только неудачники читают его стишонки. Рылов, ты неудачник?
- Нет.
- Откуда ты тогда знаешь, что это Пушкаридзе? М?
- Да мы в школе проходили, - начал оправдываться Серега.
- Не гони, ты неудачник. – Объявил Вет и закрепил свое высказывание продолжительным глотком светлого пива. Рылов не стал спорить. Ему было плевать, он доедывал яичницу и вылизывал кусочком хлеба и без того уже чистую тарелку.
- Ладно, пойду толчок обосру – известил Серегу писатель, - там читать есть че?
- Да, Буковски, по-моему.
- Ну, нахрен, надоел, - встал, - Луууузеры – раздалось уже из коридора. Серега положил посуду в раковину, вымыл руки, заглянул в пустую скороводу, оторвал маленький кусочек хлеба, провел им по дну сковородки, съел хлеб и облизнул губы. На часах было 3 минуты третьего. Вет что-то вытягивал в туалете что-то вроде «Slipknot» но, разумеется, со своей примесью русского языка и оттенками безмерной гениальности.
Серега включил ноутбук, залез в винамп, открыл плейлист, заиграла музыка.
- Рутман, где твоя голова? – Запел неунывающий БГ.
* * *
- Моя голова там, где Джа – Продолжила пионерка Мария. Она вязала свитер своему возлюбленному из пряжи небесного цвета, ее пальцы ловко управлялись со спицами (опыт как-никак!), ноги пританцовывали что-то на полу. Володя бегал в колесе – сгонял жировые запасы. Он ненавидел белок и комаров, первых за то, всем известное выражение звучит: как белка в колесе, а не: как хомяк в колесе, а вторых - за то, что каждое лето они кишмя кишили на чердаке дома №27, противно пищали, кусались и пили его уникальную кровь. Володя писал гневные стихи про комаров и белок и диктовал их Марии, которая печатала их в ворде 2003 и восторгалась его талантом. Он набегал уже 83 круг, как в его голове родились новые шедевральные строчки. Вот как они звучали:
Вместо черной икры –
Комары,
Комары,
Комары…
Бац! Банц, Банц, Банц – запрыгал по стенкам колеса хомячок, отвлекшись на стихи, он неуклюже поставил лапку, упал, отчего его и начало швырять по всей площади круга. Ударившись не менее 7 раз, Володя уловчился выпрыгнуть из стремительно вращающегося колеса, и кубарем выкатился на пол. Серьезные ссадины и ушибы нисколько не огорчили его. Вскочив на лапы кузнечиком, хомячок отвел одну из них немного назад, закинул голову и продекламировал пионерке свое новое творение. Мария была в восторге.
* * *
Когда Вет вошел в комнату, Рыло прыгал по комнате в состоянии экстаза, его танец напоминал смешение краковяка, веревочки, яблочка и набора движений привычных для сельской дискотеки в районном клубе имени Луначарского или самого Сергея Эйзенштейна. По всему было понятно, что Сереге невероятно хорошо.
- И давно ты прешься от БГ? – Поинтересовался писатель.
- Ты че, вчера же под него всю ночь зажигали. – Возмутился Рылов. – Не помнишь что ли?
- Нет. – И неожиданно Вет осознал то, как ему безумно плохо, что все тело его выворачивает, а голова напоминает раскаленный кусок железа, что лучше было бы быть деревом, чем ощущать то, что происходило с его организмом. Он понял, что совершенно не помнит вчерашнего вечера, где он был и с кем, что происходило, чем все закончилось и во сколько. Он не мог вспомнить, какой был день недели, какой месяц, год. Единственное, в чем он был реально уверен, так это то, что находится он у себя в квартире, что его зовут Вет, а напротив него колбасится его древний друг Рыло, который на внешность чем-то напоминает Романа Трахтенберга. Остальное оставалось загадкой.
- Ну, ты, блин, даешь. – Удивился Серега.
- Даю. Стране угля – Съязвил Вет.
– А вроде выпил не так много, литра 4 всего, не блевал даже. Может, тебе лечиться надо?
- На себя посмотри. А Машка где?
- О, брат, тебе, видать, совсем хреново. Че, правда, ни фига не помнишь?
- Нет, б..ть, ору над тобой я. Ни черта я не помню.
- Ну, тогда послушай, я тебе расскажу удивительную историю о твоих похождениях.
- Я что, вчера натворил че-то?
- А ты догадливый, пенек, - расплылся в улыбке Рылов, - натворил? Че-то? Да ты самый великий распиздяй из всех распиздяев, которых мне довелось видеть в этой жизни. А я их перевидал, за 20 с хером своих лет, кучи, один Андрюха Мамонтов чего стоит, но даже Андрюха по сравнению с тобой, великим и могучим, так, мелочь дрожащая.
- Запарил уже. Давай без своих гонов. Рассказывай скорей.
И Серега поведал писателю эту животрепещущую историю. Он встал в подобающую позу, сделал задумчивое выражение лица и начал повествование.
РАССКАЗ СЕРЕГИ РЫЛОВА
- Сидели мы с тобой, как обычно, делать нечего было. Тупо пялились в телек, discovery смотрели, быдланское употребляли. Там как раз показывали, как обувь делается, ботинки всякие, кеды, ты орал, что мы лузеры и че-то в блокнот записывал, визжал, что в роман потом какой-нибудь вставишь эту чушь. Мне по барабану было, пивась есть, ..ули человеку еще надо? Но тут тебе, словно башню сорвало, подорвался куда-то, нудеть начал, мол, скучно, жизнь – гавно - настоящий эмо – душа праздника требует, надо народ собрать, party устроить для интеллектуалов умеющих отличить Гофмана от Гете, Гессе от Кафки, Антониони от Висконти, и Шахназарова от Митты. Понаприглашал чуваков, сплошь писатели, как ты, художники, актеры, где ты их выкопал только?
Было много водки, ты хряпнул, заставил всех твои стихи читать, восхищаться твоими талантом и гениальностью, топить тебя в «море эпитетов, комплиментов и высоких слов». На стульчик всех ставил, хотел сжечь Жуковского (чем тебе Жуковский-то не угодил?), кое-как тебя отговорили, потом взбесился на всех, начал кричать, что мы все пи..ры, ни черта не смыслим в литературе, мол, любой сельский гопник и тот больше понимает и может оценить и отличить настоящие стихи от гавна, великую прозу от дешевой блевотины. Закатил целую лекцию о пида..сах и как нужно с ними бороться, чем очень сильно обидел половину чуваков, они были реальными гомосеками и схватились за очко, потому что ты якобы полез в ящик за вазелином, после чего тебя решили угомонить, но где там. Ты вырвался, схватил телефон и начал звонить «дешевым б..дям», чтобы доказать этим «однояйцевым уродам», что секс с женщиной – это величайшее изобретение человечества. В это время как раз Машка пришла, увидала тебя, а ты ее послал, сказал, что она «сука е..чая», что трахается со всеми налево и направо, а ты ее дрянь эту дешевую любишь, стихи ей пишешь, но она тебя не достойна. Машка в слезы, а ты как дятел заладил одно: «съе..сь отсюда, кому говорят». Она не выдержала, убежала, я ее догнать хотел, но эта, твоя «Богема», тоже подорвалась, срулили все, а я тебя кидать не стал. Тут как раз пацаны с Риткой и Юлькой и подвалили, мы включили БГ, стали колбаситься, а ты еще дернул и в ступор впал, твердил одно только свое «Господи Иисусе!», потом уперся в сортир, заперся там и уснул. А всех, как приспичило, пришлось с балкона отливать. Но мы тебя, гада такого, все-таки вытурили оттуда, тогда ты набрал туалетной бумаги и начал из рулонов строить пирамиду Хеопса, в ней ты и отключился совсем. В общем неплохо накосячил, выгнал и довел Машку, выбесил и обидел пи..сов, ты им теперь явно не друг, и нет тебе больше входа в их гламурно-пафосную тусовку. Они еще, может, в какое-нибудь общество защиты гомосеков на тебя подадут. Вот такой ты у нас распи..дяй, хоть и гений.
Вет молча слушал Серегу, на его лице появлялись разные оттенки эмоций, но к концу рассказа оно приобретало все более и более хмурый вид, пока совсем не превратилось в
мину раскаяния и стыда в содеянном. На некоторое время воцарилась тишина.
- А посрать – Наконец, заключил Вет, - вот только с Машкой как-то нехорошо вышло. Надо ей позвонить.
Он взял телефон, набрал ее номер, но звонка не состоялось. Ненавистный всем автомат известил, что «абонент временно заблокирован».
- А чего это я в минусе? – Удивился писатель. – Вчера же дофига бабла было.
- Так, ты ж на баб потратил, кстати, они, почему-то так и не приехали. А потом ты еще в Америкосию звонил.
- В Америкосию? Нафига? Кому?
- А я знаю? – Резонно ответил Серега. – Крикнул им, что они там все неудачники и отключился. На вот, с моего позвони, хотя не уверен, что Машка возьмет.
Писатель повторил попытку, но результат, опять же не, был положительным. Уже другой, но такой же противный и ненавистный голос объявил «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети»
- Черт! – Выругался Вет. – Телефон отключила.
- В принципе логично, - начал было Рылов, но взглянув на друга, осекся а после добавил, - а может, просто батарея села.
- Я на домашний позвоню?
- Да без вопросов – оскалился Рылов, - чего не сделаешь для хорошего человека.
34 хладнокровных гудка прождал «хороший человек», прежде чем отключиться. Трубку никто не поднял. Глаза писателя стали печальными. Он любил Машу и боялся ее потерять. Возможно, он был груб и несправедлив к ней, но любовь его была искренней и чистой, как первый осенний снег, как синь небес и пух облаков, как ночной полет быстрокрылой птицы. Только выливалось у него этого несколько в иной форме и в других сравнениях – как кружка прохладного пива утром, как женская вагина манящая и чарующая, как, в конце концов, его стихи немногочисленные, но невероятно талантливые и настоящие. Он любил ее, как мог, как умел, случались обиды, ссоры, но в целом они были счастливы, и вот теперь все это висело на волоске.
- Она что-нибудь говорила – спросил упавшим голоса у Сереги Вет.
- Неа, плакала только.
- Сильно что ли?
- А ты как думаешь?
- Если бы думал, не спрашивал – обозлился писатель, - разговаривал бы сейчас не с тобой, а с Машкой.
- Ну, прости,- обиделся Рылов, - могу уйти, если тебе это неприятно.
- Ну и вали, кидай друга в беде, лузер.
- Да пошел ты, литератор хренов! – Взорвался Серега. Он вскочил с дивана так, что правый тапочек соскочил с его ступни, совершил невероятный прыжок и застрял прямиком на люстре, но ненадолго. Поскольку спустя уже несколько мгновений, по немыслимой траектории тапок возвращался на землю нашу грешную и в чашку с последним пивом, которая неминуемо опрокинулась, разлив по комнате все ее содержимое.
- Господи Иисусе, - воскликнул писатель, - летающие тапочки ополчились и хотят захватить планету, колонизацию мира они решили начать с истребления пива. Умные, собаки, земля в опасности! Что смотришь, гад, вытирай скорей ковер, пока не впиталось еще – скомандовал он уже Рылову.
Рылов кинулся на кухню, провозился там не меньше 3 минут, при этом было слышно, как там грохотали посуда, мебель, открылась и закрылась дверца холодильника (это Рыло решил «захавать» что-нибудь, раз появилась такая возможность), и только после этого он появился с аляпистой, давно выцветшей тряпкой, служившей полотенцем еще в мезозойский период или чуть позже, когда была жива ацтекская цивилизация. Серега набросил тряпку на растекшееся пятно, по форме напоминавшее верблюда и, ползая по полу, начал тщательно его вытирать.
Вет подошел к компьютеру и включил музыку.
- Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо… - зазвучал в колонках голос Виктора Цоя.
Под «Кино» Рылов начал двигаться в два раза активнее, при этом он умудрялся стоя на карточках выдать танцевальные «па» и отчитывать тапок за столь подлый и неразумный поступок одновременно.
Вет взял в руки телефон Сереги и еще раз набрал номер Маши. Гудки, гудки, гудки. Никого. В это время по комнате пронеслась бойкая трель идентичного аппарата. «Домашний» - определил писатель, и кинулся на поиски трубки.
- Алло! – Наконец произнес он, прислонив трубку стационарного телефона плечом к уху.
|
